Вскоре я остановил свое внимание на одном из них: здоровенном пучеглазом детине с прической ежиком. В этом бегемоте было нечто забавное, вызывавшее к нему мгновенную симпатию.

Он говорил, что возвращается в Ниццу и что в этом для него мало радости, ибо его напарник лежит пластом с суровой ангиной и каждые четыре часа получает в задницу заряд пенициллина.

Я подвалил прямо к нему.

— Извините, ребята, что лезу в разговор, но мне тут тоже не повезло. У моего «доджа» на въезде в Мелен мост полетел… Я звякнул в контору; говорят — приезжай, не жди, пока починят. Так что, если хочешь, — я повернулся к здоровяку, — могу составить компанию. Для меня это лучше, чем поезд: в поезде — скукота…

Мужик обрадовался. Рожа его засияла, а глазищи будто приготовились к ночному походу;

— Опа! — сказал он. — Хряпни стопочку, паренек, я угощаю!

Мы выпили по три.

Бугай шлепнул меня по ляжке.

— Ты где пашешь? — спросил он. — Кажись, я тебя уже где-то видел.

Тут я малость растерялся.

— У Мартена, — осторожно буркнул я.

— У Мартена из Фрежю?

— Ага…

— А Пузыря знаешь?

— Спрашиваешь!

Тут я ступал на скользкую дорожку и рисковал вляпаться, но деваться было некуда.

— Пузырь — еще тот перец, — заявил здоровяк. — Ни разу не видел его трезвым за рулем. Он где сейчас?

— Кажется, в Лилле…

— Какое там в Лилле! — вмешался другой водила. — Я с ним вчера у Либурна разъехался!

— А, а я-то думал…

В конце концов разговор пошел о другом, и у меня отлегло от сердца.

Мы со здоровилой вышли из столовки уже вместе. У него был громадный двадцатитонный тягач с полуприцепом; чтоб водить такую махину, аттестата зрелости явно не хватало.

— Будем по ходу дела меняться, — сказал мой напарник.

— Ладно. Только из города выезжай ты, а то я с твоим аппаратом пока не знаком.

Я не торопился закатывать рукава: мне ни разу в жизни не доводилось править этаким крейсером. Не говоря уже о том, что мои грузовые права еще лежали девственно чистыми в хранилище бланков какой-нибудь префектуры…

Детина рулил и что-то напевал себе под нос. Вдруг он замолчал, взглянул на меня как-то уж очень быстро и пробурчал:

— Слушай, я тебя точно где-то видел!

Я-то знал, где он меня видел: в газетке, где моя физиономия простиралась на две полосы, да так четко, что впору было зубами скрипеть… Видна была даже родинка на челюсти.

— С нашей работенкой это неудивительно, — ответил я. — Мне вот тоже сдается, что я тебя уже встречал.

Он спросил:

— Тебе не случалось останавливаться в Вермантоне и заходить в кафешку под горой?

— Бывало…

— Ну, значит, там…

Час шел за часом; мы все ехали и ехали. Пригревало солнышко, дорога мягко стлалась нам под колеса… Мне было классно. Вот уже много месяцев, а то и лет, я мечтал о настоящем большом путешествии…

Мы пересекли лес Фонтенбло, потом спикировали на Санс. Где-то на колокольне часы пробили четыре.

Я быстро подсчитал, что мне пора садиться за руль, чтобы не захапать ночную смену.

— Слушай, перелазь, погляжу-ка я, что у тебя тут куда…

Он не заставил себя упрашивать.

Перед этим я долго наблюдал за его действиями, чтоб не показаться полной дубиной. И даже удивился, до чего легко оказалось управлять таким монстром. Поначалу мне ощутимо отдавало в руки и тянуло плечи, но в остальном все шло хорошо.

Моего здоровилу звали Пьеро. Он ляпнул мне свое имя, прежде чем поудобнее устроиться в кресле и дать храпака.

В эту пору дорога была в целом свободна. Турист еще не попер полным ходом — довольствовался пока что Парижем и музеем «Гревен». Я проехал Санс, потом Жуани…

Смеркалось. В Эпино-ле-Вов между тополями крепко вклеилась темнота.

Я потолкал Пьеро, чей храп заглушал шум мотора.

— Теперь давай ты, у меня уже плавники болят.

— Однако же, блин!.. — сказал он, глядя на меня.

— Что, парень?

— Ей-Богу, я тебя сегодня утром где-то видел!

— Вот же заладил…

Меня опять начало подергивать: бугай упорно хотел меня вспомнить. И я, осторожный и сговорчивый, опять признал, что так оно могло и быть, ведь я, мол, все утро проторчал в том районе…

Он повел грузовик дальше, пожевывая вынутый из-за уха окурок и напевая что-то из допотопного Азнавурчика. Пока он пел, мне нечего было опасаться…

Однако что-то подсказывало мне: держи ухо востро. Я чувствовал его озабоченность. Не иначе, он слишком долго таращился на мою фотографию в газетке, и она вертелась в его дырявой памяти, как дохлая псина в речном водовороте.

По моим подсчетам, рассвет должен был застать нас в районе Валенцы. Там я решил сказать, что мне надо позвонить начальству, а потом — что оно велит поймать на трассе какую-нибудь машину, принадлежащую фирме Мартена… И когда мой напарник поймет, что подвозил беглого заключенного, и пойдет заявлять, полицейским останется только гадать, куда я направился дальше. О юге они точно не подумают. Головешки у них с кулачок, даром что лапы здоровые… Они рассудят, что Валенца — это почти Гренобль, а Гренобль — можно сказать, ворота в Италию… А я, не будь дураком, доберусь мелкими скачками до Сен-Тропеза. Сначала на автобусах: Валенца — Монтелимар, Монтелимар — Авиньон… В Авиньоне сяду на поезд до Сен-Рафаэля. Маршрут что надо: минимум риска, почти верняк…

Снова потянулись часы за часами. Около десяти показался Аваллон, и мы остановились у дорожного кафе.

Там негде было задницу приткнуть. Но мы все же нашли два места на углу стола, и вислогубая девчонка принесла нам два пережаренных бифштекса с недожаренной картошкой.

Лопали быстро. Темп задавал я — из опаски, что пучеглазый Пьеро нашарит брошенную кем-нибудь газетку и раззявится на мой портрет.

Я расплатился за двоих. Он был против, но я настоял.

— Тяпнем по маленькой? — предложил он.

— Нет, на ночь не буду. Ну что, давай я порулю?

— Давай, я бы еще поспал.

Он поведал мне про свою кишечную напасть: он был уже немолод, и пищеварение действовало на него усыпляюще. Ему приходилось жрать стимуляторы, чтоб не мерещилась теплая белая постелька: такие грезы всегда заканчиваются у первого столба.

Я полез за руль. Мне спать ничуть не хотелось. Напротив, я чувствовал себя просто отлично.

— Ты не возражаешь, если я влезу на полку? — спросил он. — Как устанешь, толкни…

— Ради бога. Спи давай.

Он забрался назад, включил ночник и укрылся пропахшим потом и грязью одеялом.

Я придавил педаль. Дорога была пуста, лишь изредка мы обгоняли фуры наподобие нашей, едущие потише и увешанные лампочками, как новогодние елки.

Не знаю, в какой момент он проснулся. Но проспал совсем недолго. Ночник за моей спиной загорелся снова, выдернув меня из ленивого, но не сонного оцепенения.

Я услышал, как он шуршит бумагой.

— В клозет что ли собрался? — спросил я. — Остановить?

Он не ответил. Он одним махом соскочил с полки на сиденье.

Я покосился на него. Его лицо резко изменилось. Оно стало серьезным и напряженным. Пьеро держал в руке газету, и со своего места я видел в ней свое фотогеничное лицо под жирным, как куриный бульон, заголовком.

— А ну, сними свою кепку, — сказал толстый Пьеро.

Я молча ехал дальше, размышляя, как теперь себя вести.

Он протянул руку и сорвал с меня мой американский картуз.

— Ну-ка, останови, — сказал он.

Вместо ответа я сильнее нажал на грибок. Скорость полезла из глушителя, как паста из тюбика; стрелка подпрыгнула до восьмидесяти пяти, а для такого грузовика это не кисло…

— Стой, гад вонючий! — заорал Пьеро.

— Заткнись!

Тут толстый сорвался с катушек и двинул мне в правую скулу. Руки у него росли откуда надо: мне показалось, что в рожу с разгона въехала «альфа-ромео».

Я резко затормозил; грузовик душераздирающе завопил и остановился в полуметре от высоковольтного столба.

Пока я выполнял остановочный маневр, Пьеро не терял времени и вовсю дубасил меня своим кузнечным молотом. Бил он правой: левая была прижата ко мне. Его чудовищная ручища, твердая, как камень, попадала мне то по зубам, то по виску…