Профессор Борнхауз в рассказе К. Воннегута "Доклад об эффекте Борнхауза" вынужден бежать из своего мира, как убегают нормальные люди из дома умалишенных. Он нес человечеству могущество, власть над материей, волшебную власть, о которой не могли и мечтать древние маги. Но общество увидело в его открытии лишь новый способ убийства. Ученый из рассказа Ф. Пола и С. Корнблата "Мир Мириона Флауэрса" изобрел аппарат для чтения мыслей. Но этот аппарат убивает каждого, кто рискнет им воспользоваться, ибо "человеку, одевшему такой шлем, пришлось бы плохо в любом мире. Но только в мире Мириона Флауэрса он мог погибнуть от всеобщей ненависти".

Вот и выходит, что в этом совокупном мире, созданном американскими фантастами, новые компоненты не просто не нужны, но и опасны. Так возникает чудовищное противоречие. Моравиа видит ад в изъятии элементов окружающей действительности. Воннегут, Пол и Корнблат показывают, как адские ситуации возникают из-за привнесения таких элементов. А Бестер и Гаррисон пытаются с помощью "телепатической новинки" обуздать ад, царящий в душе хищника-олигарха, и ад, бушующий ядовитым пламенем на непокорной планете.

С разных сторон разные писатели приходят к одному и тому же, что литература, и фантастика в том числе, Действительно является объективным отражением реальной действительности. Само по себе научное, или пусть пока только фантастическое, изобретение не несет на себе печати добра и зла. Все зависит от людей, в руки которых попадет этот дар богов или же «пташка» из шкатулки Пандоры, от совершенства их социальных институтов. Здесь обнаженно проявляется стихийная диалектика, тесное единство противоположных начал.

На городе за периметром — так называется комплекс его защитных сооружений, — непокорной планеты Пирр, как и на реальном городе американского Юга, в котором живет Мирион Флауэрс, стоит клеймо ненависти. Ненависть порождена страхом, хотя пирряне — эти космические спартанцы с манерами техасских ковбоев — вроде бы ничего не боятся и в любой момент готовы умереть. Медленно, шаг за шагом, Гаррисон развенчивает своих спартанцев. Новоявленный аргонавт с символической кличкой Язон, пережив не очень убедительную трансмутацию, из профессионального игрока превращается в миссионера разума и доброй воли, слой за слоем снимает с города за периметром дешевую романтическую позолоту. Язон выглядит нищим, хотя и остается при нем вездесущий револьвер, ставший неотъемлемым продолжением руки. Но разве в Техасе — городе ненависти, где был убит президент Кеннеди, нет обычая таскать пистолет в заднем кармане? Но разве в Претории или Иоганнесбурге девочек не обучают стрельбе по мишеням, поразительно напоминающим черный курчавый профиль? Это горькие плоды ненависти, взращенной на почве нетерпимости, удобренной страхом, обильно политой кровью.

В условном, фантастическом мире Гаррисона Пирр — далекая, затерянная колония, скорее исключение, чем правило среди бесчисленных, заселенных людьми планет. Но нарочитая ненависть Язона и заранее заданная «твердокаменность» Керка, Меты и других пиррян вскоре не оставляют у нас места для сомнений по поводу истинного адреса политической сатиры Гаррисона. В ней есть явные художественные просчеты, надуманная полярность «корчевщиков» и «жестянщиков», противоречивость фантастических посылок, пародийная случайность некоторых эпизодических случаев — вроде взрыва атомного заряда в пещере. И тем не менее повесть "Неукротимая планета" воспринимается именно как политическая сатира с конкретным социальным адресом. Пирряне Гаррисона нетерпимы, лишены чувства юмора, им чуждо не только сомнение, но и простая человеческая жалость. По сути, это киборги, снабженные безотказным оружием, но малость обделенные серым веществом. И чтобы поставить последнюю точку над «i», автор возлагает на них прямую ответственность за гибель среды обитания. Но война. объявленная природе, не может быть выиграна. Мы знаем, что травы и птицы, рыбы и дожди возвращают назад бездумно выпущенные пестициды, ртуть, кадмий и серу. В человеческие легкие, кровь, кости. Не случайно именно ведущие страны капиталистического мира первыми ощутили на себе катастрофические последствия хищнической эксплуатации природных богатств. Не случайно именно в США забили тревогу. Позиция Гаррисона поэтому вполне понятна. Он взывает к разуму, гармонии, миру. Его пирряне как будто бы начинают прозревать, но это прозрение на краю пропасти, где каждый неверный шаг грозит катастрофой.

В отличие от социологов, пугающих читателей "шоком будущего", Гаррисон ясно сознает всю сложность затронутой им проблемы. А ведь именно в игнорировании этой диалектической сложности и коренится основная слабость аргументации современных обличителей бесчеловечной науки.

Но та же диалектика не позволяет нам просто отмахнуться от их доводов. Более того, мы должны признать и реальность опасностей, которые несет с собой развитие науки и техники. Весь вопрос только в том, коренятся ли эти опасности в самой природе научно-технической революции или в чем-то ином?

Признав чреватым опасностями прогресс сам по себе, мы должны будем с горечью констатировать, что с первых же шагов человечество пошло по неверному пути, влача за собой изначальное проклятие. Палка в руках питекантропа — орудие смерти, огонь первобытного костра — источник потенциальных пожаров. Впрочем, одно то, что мир все еще существует и в общем-то процветает, не позволяет винить в неудачах и ошибках развития выбранный путь. Ведь кроме издержек люди сумели и кое-чего добиться.

Каждая новая победа человеческого гения, каждая осуществленная мечта фантаста рано или поздно отзывалась в повседневной жизни людей. И отзывалась благом. Во всяком случае, благо превышало зло. Возьмем, к примеру, самое последнее завоевание — космос. (Современная фантастика немыслима без полетов на другие планеты, звезды, даже в иные галактики.) Но реальные космические экспедиции, как мы знаем, требуют колоссальных денежных затрат. Не лучше ли направить все эти средства на решение наших земных проблем? Разве эту мысль нельзя подкрепить и здравым смыслом, и соображениями гуманности? Мне не раз приходилось читать статьи, авторы которых предлагали затормозить освоение космоса, а высвобожденные средства направить на повышение жизненного уровня.

Но уже сегодня спутники предсказывают погоду, предупреждают о надвигающихся циклонах, помогают искать полезные ископаемые, они незаменимы в качестве телекоммуникационных объектов. Я нарочно не говорю об основных выгодах, которые нельзя измерить узкими рамками расхода — прихода, о познании тайн окружающего нас мира. Познание — высшее и прекрасное назначение человека.

Попытаемся же понять, откуда проистекают те самые негативные последствия величественного процесса познания, которые зачастую настолько омрачают нашу жизнь, что у некоторых людей появляется соблазн вообще отказаться от дальнейшего проникновения в тайны природы и совершить тем самым интеллектуальное самоубийство.

Их пугает в науке все: ее специфический язык, дифференциация дисциплин и их неожиданное сближение, внезапность радикальных идей, даже та все увеличивающаяся стремительность, с которой научные свершения входят в нашу жизнь. В этом ускорении, в этом стремительном сокращении промежутка между зарождением новой техники и ее социальным воздействием они видят только одно: все быстрее и обширнее распространяющийся вред. Не успели мы, дескать, осмыслить, что сулит нам разрушенное Резерфордом ядро, как на тебе — атомная бомба.

Но оставим пока в стороне бомбу и попробуем оценить, действительно ли так опасен для нас этот сакраментальный промежуток. Так ли плохо, что он все время сокращается?

Телефон прошел путь от идеи до первого опытного образца за пятьдесят шесть лет. Радио покрыло эту дистанцию за тридцать пять лет. Радару понадобилось всего пятнадцать, телевизору — четырнадцать, квантовым генераторам — девять, транзисторам — только пять лет.

Так это же прекрасно, когда абсолютно новые, принципиально почти непредсказуемые творения науки все быстрее и быстрее идут в наш мир! Это лишнее доказательство того, что наука способна преобразить его.