Теперь о негативных последствиях и, от этого никуда не уйдешь, о бомбе, которая, кстати, прошла свою дистанцию за шесть лет, то есть для большинства людей грибовидное облако поднялось внезапно. Зловещий отсвет того взрыва лег сначала на физиков, потом на ученых вообще. Событие это позволило Сноу сказать: "Весь остальной мир напуган как их достижениями — научными открытиями и изобретениями, так и возможными последствиями их открытий. В результате люди начинают страшиться самих ученых, почитая их существенно отличными от всех остальных людей".

Бездна непонимания, молчание моря стоит между Барнхаузом ("Доклад об эффекте Барнхауза" К. Воннегута) и генералом Баркером, между полковником Уиндермором и Хорном ("Одушевленный труп" Ф. Пола). Два полюса, две цивилизации. Их постоянное противоборство рождает в обществе скепсис и пустоту. Все становится здесь опасным, даже эликсир бессмертия ("Что случилось с капралом Куку" Дж. Керша). Он в лучшем случае бесполезен, неприятен своей назойливой соблазнительностью. Настолько далеко зашел процесс отчуждения и нелюбопытства, настолько сильно недоверие к выдумкам «яйцеголовых».

Вот, собственно, истоки и последствия недоверия к науке и ученым. История давно сказала свое веское слово по поводу событий, связанных с атомной бомбой. Те, кто, как это принято говорить на Западе, первыми нажали атомную кнопку, стремились опередить Гитлера. Они же, речь в первую очередь идет о таких ученых, как Эйнштейн и Сциллард, сделали все, что было в человеческих силах, чтобы не допустить бомбардировки японских городов. Это общеизвестно. Колючую проволоку придумали, чтобы защитить посевы от диких животных, динамит был создан для ускорения земляных работ, синтезированные в Германии фосфорорганические вещества предназначались для вредителей сельского хозяйства, но, попав в руки вермахта, были засекречены и стали основой для производства табуна и зарина. Это тоже общеизвестно. С другой стороны, теплотехники фирмы "Топф и сыновья" спроектировали специальные печи для Освенцима, химики из "ИГ Фарбениндустри" изготовили "циклон Б", гонимый распространяющимся по Европе фашизмом эмигрант по фамилии Теллер, который, как и Сциллард, принимал участие в Манхеттенском проекте, стал печально известен как "отец водородной бомбы" и оголтелый милитарист.

Очевидно, ученые не отличаются в основном от других людей. Они, во всяком случае, не хуже других людей. Право, нет никаких оснований доверять ученым больше или меньше, чем, скажем, юристам, которые становятся министрами, сенаторами и конгрессменами. Вот и получается, что на самом деле в основе столь распространенного на Западе недоверия к науке лежит недоверие к обществу.

В этой связи мы можем воспринимать заключительные сцены "Неукротимой планеты" почти как символику. Не взрыв атомного заряда в пещере становится причиной ожесточенного штурма периметра, а сам периметр, точнее волчьи законы, по которым живут создавшие его люди.

Все, буквально все может стать опасным в мире высокой, высочайшей техники, но живущем моралью купли-продажи, прагматической моралью сиюминутной выгоды, Я не вижу, например, ничего плохого в реальных попытках подбора супружеских пар с помощью компьютера, ни тем более аппаратах, которыми пользуются герои Вольфганга Шрейера ("Отпуск для женитьбы"). В лучшем случае кибернетический Эрос окажется бессильным разрешить известную проблему пресловутого треугольника, в худшем — станет добавочным звеном жесточайшего закабаления человеческой воли.

Пусть Центральный вокзал самого большого города на земле — «Токио-сентрал» ("Кольцевые ветки" японского фантаста Ясутаки Цуцуя) не производит еще человеческие дубли, но человеческую индивидуальность он уже стер. Это вынужденная плата за стремительный прогресс, это жестокое ярмо больших городов. Очевидно, такая обезличка характерна для мегаполиса. Она неизбежное следствие темпа жизни, платформ электрички, тоннелей метро и эстакад хабвея. Но лишь там, где действительно никто никому не нужен, ее ощущают так остро и так повседневно. Это несмываемое клеймо "цивилизации напоказ", где извращена до предела даже сама идея нормального человеческого общения. Что даст еще одно новое изобретение городу, уже сейчас живущему в искусственной атмосфере? Задрай скорее окна своего сверкающего автомобиля, включи эр-кондишн и мчись неведомо куда. Может быть, ты и заметишь на лету сверкающий огнями стенд, рекламирующий очередную новизну. Купишь. А может быть, и не купишь. Но в обоих случаях это не отразится на беге твоего беличьего колеса. Куда ты стремишься? Чего бежишь? Нет ответа… Если ты наделен бессмертной искрой и всесжнгающим беспокойством, может быть, станешь изобретателем. Какая мысль придет тебе на вираже эстакады? О чем ты подумаешь под расцвеченным неоном ночным небом среди шума и грохота, среди сплошного потока как будто бы веселых и в общем-то сытых людей. Ты откроешь тайну сухой воды и вспомнишь о людях, строящих города в пустынях. Но неужели не коснется твоего сердца совиное крыло предчувствия? Неужели не провидится тебе одинокая койка в сумасшедшем доме или та мучительная спазма, от которой ты задохнешься, так и не успев осознать, что убит?

Но такова участь изобретателей. Они не могут остановиться. Что ж. Иди, изобретай… В лучшем случае ты достигнешь того же, что и смешной гений ("Эксперт" Май Рейнольдса). Твои творения купят, чтобы положить их под сукно. А это, в сущности, не так плохо. Ты сможешь прокормить и себя, и семью, всегда сумеешь заплатить за выпивку. Постепенно алкоголь отучит тебя изобретать, и постоянное надоедливое беспокойство отпустит твое сердце. Тебе не в чем упрекнуть себя. Мир не хочет новинок. Но он великодушен к тебе, этот мир. Пусть лучше мысль умрет под сукном, чем воплотится в нового Франкенштейна. Поэтому… пей. Твой суперцереброграф, как, впрочем, и времесместитель ("Мгновенье вечность бережет" Роберта Туми) — всего лишь игрушки, забавные пустячки. Можно лишь радоваться, что смещение времени вызвало к жизни бронтозавра, а не, скажем, грузовик с гитлеровскими штурмовиками. Но, говорят, у пьяных есть свой добрый бог. У пьяных героев научно-фантастических рассказов и у создателей этих героев, изображающих камерные сюжеты, "добрый бог" не дает довести мысль до логического конца. Они выдают свой новый компонент и спешат к случайной развязке, обрывают повествование, чтобы было "все тихо". В противном случае пришлось бы сделать такие же беспощадные выводы, к которым пришел в своей великолепной «Попытке» Шервуд. Здесь, действительно, до конца соблюден принцип гомеостата. Новое ворвалось в мир, пришло с ним в столкновение и, достигнув равновесия, утвердилось. Такова, во всяком случае, схема кибернетической игры. Математика с трудом описывает явления скрытые. Она обходит и то, что мир способен на время изолировать, как бы исключить из обращения новый элемент, и то, что такой мир уже обречен. Он неизбежно взорвется. Если в обществе начинают говорить (цитирую Шервуда): "Нечего нам копаться в старой грязи…", "Подобные вещи лучше всего простить и забыть…", "Ничего подобного никогда не происходило, а если происходило, то помнящие об этом все равно отпетые лгуны и клеветники", значит, такое общество начинает бороться не за будущее, а за свое, очевидно, не совсем блистательное, прошлое. Такая борьба ведет к неизбежному проигрышу именно завтрашнего дня, то есть к полному поражению. Мир Шервуда не принял гениальное изобретение, способное восстановить любую историческую истину, ибо вообще не хотел никакой истины. "На психологию слишком долго воздействовало извращение истины". Это звучит, как афоризм.

Автор не показал нам картину гибели своего обреченного общества. Напротив, с первых же слов рассказа читатель убедился в том, что зло победило. Но надолго ли?

"Попытка", безусловно, — одно из лучших фантастических произведений последних лет. Рассказ как бы окутан дымкой второго, не написанного, но продуманного автором плана. Поэтому трудно отказаться от впечатления, что победа реакционных сил той Америки, о которой пишет Шервуд, только временная. Однажды произнесенное слово истины не исчезает, но тлеет подспудно, сжигая все рогатки и препоны, пока не вспыхнет однажды всеочистительным пламенем.