Но сегодня творцов нового, провозвестников истины ожидает либо смерть, либо бегство. Бежит от лап Пентагона профессор Барнхауз, бежит и доктор Хорн. Оба рассказа совершенно идентичны по фабуле. И в том и в другом случае новый элемент мира вместо блага грозит обернуться страшным злом для всего человечества, и в том и в другом случае творец вынужден бежать, спасая себя и свое детище. Но особенно знаменательно то, что и Барнхауз и Хори не просто бегут, а вступают на путь активной борьбы, активного сопротивления. В этом оба рассказа тесно смыкаются с «Попыткой» и делают современную прогрессивную фантастику Запада столь действенной и эффективной. Недаром во многих университетах США и Канады научная фантастика, по требованию студентов, введена как специальный предмет. В США Фантастику преподают более чем в двухстах университетах и колледжах.

Пора подвести некоторые итоги. Мы убедились, что большую часть научно-фантастических произведений объединяет именно новый элемент мира — то или иное фантастическое изобретение. Попытка внедрить такое иэобретение кончается неудачей, даже если это не затрагивает интересов властей и армии.

В самом деле, сравнительно скромное изобретение — электролизная ванна для воссоздания первобытной фауны ("Такая работа" Спрег де Кэмпа) и то угрожает могуществу маленькой, но весьма агрессивной монополии и приводит к острому конфликту. Охотничий агрегат из одноименного рассказа Кэрол Эмшуллер, который, казалось бы, никого персонально не может задеть, становится тем не менее своего рода символом, подтачивающим общество безразличия и пустоты. А демонстратор четвертого измерения Мюррей Лейнстер способен только дублировать долларовые банкноты и блондинок из ночного клуба. И все потому, что общество ничего иного от него не ждет. Деньги и секс. Это все. Иначе изобретение превратится в общественную угрозу.

Вот и выходит, что именно социальные недуги и определяют сравнительно сходную эволюцию нового элемента действительности.

Разумеется, каждый писатель преследует свои особые цели, и я далек от мысли, что, скажем, Лейнстер, действительно хочет обличить современное общество, как это сделал Шервуд. Но сама логика развития идеи такова, что наш вопрос о возможностях того же демонстратора выглядит отнюдь не надуманно! В самом деле: почему четвертое измерение может быть источником только денег, блондинок и еще этих несколько экстравагантных кенгуру? Нарочитая ограниченность здесь, конечно, налицо. Так мы вплотную подходим к оценке художественного и идейного уровня произведений.

Если технические, космические, биологические аспекты воображаемых наук будущего писатели хоть как-то могли себе представить, то социальные отношения, образы самих людей будущего им редко удавались. Произвольные схемы, надуманные черты быта, наивное воскрешение античных традиций, примитивная идеализация — одним словом, все, что характерно для многих современных книг о будущем, в гораздо больших масштабах было представлено в фантастике прошлого.

И это понятно. Развитие техники человек может прогнозировать более или менее объективно, изменение человеческой психологии приходится ретроспективно постулировать. Нельзя отрывать человеческое сознание от социальных отношений, а отношения эти развиваются и совершенствуются медленнее, чем материально-техническая база.

Отсюда понятно, где коренятся истоки творческой неудачи, которая одинаково постигла и малоизвестного советскому читателю Тома Годвина ("Необходимость — мать изобретений"), и такого великолепного мастера, как Гарри Гаррисон ("Проникший в скалы"). В отличие от изобретений реальных, подлинными изобретениями фантастики могут быть признаны далеко не все новые элементы мира. Здесь новизна выступает как критерий необходимый, но вовсе не достаточный! Всепроникатель Гаррисона, допустим, нов, но чего достиг с его помощью автор? Показал нам хорошую драку в недрах земли? И только? Очевидно, фантастическое изобретение отнюдь не адекватно техническому, оно должно содержать в себе эмоциональный заряд, затрагивающий коренные проблемы человеческого существования, социальные аспекты общества.

Вне социальных критериев мы не можем оценивать и те негативные последствия научно-технической революции, о которых уже шла речь. А ведь именно они и создали тот психологический климат, который вызвал к жизни фантастику изобретений и поражения.

Прогноз всегда следовал по пятам за фантастикой. И в этом смысле она прямо влияет на научно-технический прогресс. Писатель не изобретает технических новинок. Он чутко реагирует на ожидания общества. Авторы, о которых шла речь, прежде всего ощутили переживаемый их обществом страх.

И он весьма обоснован. Возможно, американскому негру и в самом деле рискованно надеть шлем для чтения мыслей, а рядовому фермеру стоит опасаться того, что вашингтонские бюрократы вскоре начнут приказывать, где и когда должен пойти дождь, а где снег. В обществе частного предпринимательства, в условиях конкурентной борьбы и столкновения самых противоположных интересов такая регламентация действительно представляется делом весьма непростым.

Мы современники совпадения величайших пиков в истории человечества. Эры атомной энергии и покорения космоса, кибернетики и управляемой биологии совпали с эпохой коренных социальных преобразований. Это напряженный и сложный век, требующий высоких скоростей и большого нервного напряжения. Здесь возможны ошибки и неудачи. Но они — только издержки на пути к великому будущему человечества. Никто и ничто не сможет остановить человечество на этом пути или замедлить его продвижение. Оно столь же необоримо, как и стремление к полному социальному равенству.

Но мир движется и развивается за счет непрерывного появления все новых и новых его компонентов, которые сначала появляются в виде идей.

В интересующем нас аспекте научной фантастики это с особой наглядностью прослеживается на примере Италии. За последние десять лет эта страна, по сути, создала и развила свою оригинальную фантастическую литературу. Это, прежде всего, является блестящим примером взаимовлияния фантастики и научно-технической революции. (Именно за последнее десятилетие стал особенно заметен рост экономического потенциала Италии.) Весьма симптоматична и скорость этого замечательного процесса. Дистанцию, на которую англо-американской фантастике понадобилось полвека, итальянские писатели прошли буквально на наших глазах. Характерная и очень показательная эволюция от страха к надежде, от социального протеста к социальному оптимизму.

Это начальные строфы пятой песни «Ада». Кончается же песнь, как известно, тем, что Данте теряет сознание от сочувствия к людям и собственного бессилия прийти к ним на помощь. Гениальный флорентиец встретил души тех, кого обрекла на вечные муки грешная земная любовь. Прославленные сладострастники и великие блудницы предстали перед ним в туманной стонущей мгле. Там же витали и несчастные любовники Паоло и Франческа. И, право, Данте не очень старался уверить нас в том, что бог справедлив к обитателям ада.

Таким образом, ревизия основ миропорядка наметилась достаточно давно, свыше четырех столетий назад. И это не удивительно. Чтобы оставаться последовательным, Ренессансу необходимо было внести гуманность даже в ад.

Благое начало было положено. С тех пор ад эволюционировал. Чтобы убедиться в этом, нам достаточно взглянуть на вечных узников подземной тюрьмы синьора Сатаны глазами другого итальянца — нашего современника. Но прежде заключим добровольный договор. Нисхождение в ад-дело нешуточное, и всякие недомолвки и недоразумения здесь просто неуместны. Итак, о чем предстоит нам договориться? Прежде всего прошу поверить мне на слово, что лучшие образцы итальянской фантастики представляют собой дальнейшую разработку первой части "Божественной комедии", или, говоря иными словами, повествуют о разных кругах и рвах ада. Разумеется, далее я постараюсь аргументировать это утверждение.