В замке все уже знали, что из Тизбона возвращается новый спарапет; знали, конечно, без подробностей, которые привезли гонцы. Самвел решил проверить, какое впечатление произвела эта новость на старика.

— Слыхал, Арбак? Отец возвращается. Он теперь спарапет!

Вместо ответа старик принялся тереть себе лоб; казалось, он не знал, что ответить.

— Что ж ты молчишь, Арбак?

— Это дурно пахнет! — отозвался откровенный старик и стал тереть лоб еще сильнее.

— Отчего же, Арбак? С чего ты взял? — Самвел притворился оскорбленным.

Арбак провел рукою по седой бороде и, зажав ее в кулаке, ответил:

— На каждый этот седой волос приходится по пережитой опасности, Самвел. Много чего довелось мне и перевидеть и испытать...

Он замолчал и не произнес более ни слова, но выражение его сумрачного лица многое досказало Самвелу. Старик, конечно же, не мог знать, сколь чудовищные повеления получил от Шапуха и должен был осуществить на родной земле отец Самвела. Но ему бередили душу смутные подозрения: с чего это вдруг спарапетом назначают отца Самвела, когда эту должность по родовым законам должен был отправлять его старший брат Васак? И по какому такому праву царь Шапух отдает распоряжения, которые подобают лишь армянскому царю? Эти подозрения и высказал старик, когда встал и, направляясь к выходу, заметил с горечью:

— Если бы господин наш возвращался из Тизбона с государем, а не с Меружаном Арцруни... Тогда это была бы радость!

Он хлопнул дверью и ушел, что-то сердито ворча про себя.

Отповедь Арбака уязвила Самвела в самое сердце. «Какая скорбь воцарится в замке, когда станет известно все! — думал он. — Никто, кроме моей матери, не одобрит поступка отца. С ним в родовое гнездо войдут распри, зависть и ненависть...».

Во все время разговора Юсик молчал и прислушивался. У него не было ни седин Арбака, ни его умудренности жиз-нью, но и юноше чутье подсказывало, что тут что-то неладно, хотя он и не мог бы объяснить, почему его господин не ликует, а все грустит и грустит, услышав о приезде отца.

На сей раз он словно утратил обычную безмятежность и казался подавленным. Самвел заметил это и участливо спросил:

— Что случилось, Юсик? Ты словно воды в рот набрал. Юный слуга огляделся по сторонам, подошел почти вплотную к Самвелу и еле слышно прошептал:

— Я кое-что узнал, господин мой...

— А что такое? — заинтересовался Самвел.

— Тот человек сегодня ночью опять был у госпожи!

— Какой человек?

— Гонец, который привез письма.

— Кто тебе сказал?

— Она.

— Нвард?

Нвард. Сказала, что глубокой ночью евнух Багос провел его в покои госпожи. Княгиня ждала его. Они заперлись и долго говорили с глазу на глаз.

— О чем говорили?

Нвард не все разобрала; очень уж тихо говорили. Она только подсмотрела в щелку: госпожа дала ему много писем. Он должен поехать во многие места, объездить многие княжества, повидаться со многими людьми и передать им эти письма.

А какие места? И с какими людьми? Нвард ничего не сказала?

Я спрашивал, Нвард не знает. Говорит, имена все незнакомые, не упомнишь. Только и запомнила, что госпожа строго-настрого наказала, чтобы он не терял ни минуты, во что бы то ни стало за две недели побывал везде и повидался со всеми, кого она назвала.

— Неужели ни одного имени не запомнила?!

Да, совсем забыл! Одно имя все-таки запомнила. Княгиня хотела, чтобы он первым делом отправился к Вараздату, верховному жрецу «детей солнца».

Услышав это имя, Самвел смертельно побледнел: сказанного было достаточно, чтобы составить представление об опасных начинаниях княгини. В Тароне все еще существовал культ солнца, его последователей называли «детьми солнца». Это были армяне-солнцепоклонники; опасаясь преследований христиан, они исполняли предписания господствующей религии, но втайне исповедовали старую веру и, подвергаясь гонениям и притеснениям, ждали лишь удобного повода, чтобы поднять восстание. И теперь повод представился: княгиня Мамиконян, госпожа всего Тарона, возвещает благую весть их духовному главе и призывает оказать ей содействие. И кому же, как не «детям солнца», с полной готовностью откликнуться на призыв княгини? Ее супруг, властелин Тарона, возвращается из Персии, дабы уничтожить христианство и утвердить персидский культ солнца. Кому же, как не «детям солнца», встретить его с распростертыми объятьями? А «детей солнца» в Тароне и особенно в Междуречье было немало. Стало быть, готова почва, на которой мать Самвела сеет теперь семена внутренних раздоров.

Все это стало ясно Самвелу.

В это утро гонец матери направился к верховному жрецу «детей солнца», а сын под предлогом охоты собрался в Ашти-шатскую обитель — матерь церквей армянских. Там был сосредоточен цвет христианского духовенства. Молодой князь намеревался известить армянских священнослужителей о грядущей опасности, побудить их к тому, чтобы и они со своей стороны готовились поднять христиан на борьбу. Служители двух религий одного народа должны были бороться между собою, и одних вдохновляла мать, а других — сын...

Из зала для приемов был вход и в гардеробную молодого князя, которую называли также «дом одеяний». Там в нишах хранилась увязанная в узлы разной величины одежда Самвела. Собольи шубы и другая верхняя одежда развешаны были в более просторных нишах и покрыты занавесками. Отдельно хранилась воинская и охотничья одежда. Все одеяния были дорогие, украшенные золотом и серебром. Самвел выбрал короткую и легкую охотничью одежду. В ней его стройная фигура выглядела особенно привлекательно.

Юсик тем временем прошел в другое помещение, дверь в которое вела уже из гардеробной. Это была сокровищница молодого князя. В ней хранились его личные уборы и дорогие сбруи и украшения его скакунов. Юсик выбрал самую скромную сбрую; ведь его господин отправлялся на охоту. Более роскошные уборы предназначались для торжественных выездов.

Когда Самвел оделся, Юсик взял сбрую, и они отправились в княжескую конюшню.

Конюшня была расположена за городской стеной, в особой постройке, такой красивой, что она скорее напоминала дворец, только для коней. Там же находились псарня и соколиная охота князя.

Едва Самвел вступил через главные ворота на просторный квадратный двор конюшни, слуги, сразу заметившие его появление, поспешили оповестить главного конюшего. Тот сейчас же вышел навстречу молодому князю, еще издали отвешивая низкие поклоны.

— Здравствуй, Завен, — приветливо сказал князь.

Главный конюший молча поклонился еще раз.

Во двор уже вывели гнедого под нарядной попоной с разноцветными шерстяными кистями. Дюжий конюх крепко держал его под уздцы, но норовистый горячий конь не переставал показывать, на что он способен: громко ржал, храпел, взвивался на дыбы, словно собирался мощными ударами копыт припечатать дерзкого к земле. Но тот железной рукою обуздывал неукротимый пыл скакуна. Другие конюхи обступили их и с живым интересом следили за опасной забавой. А старик Арбак время от времени подходил к гнедому, поглаживал его по холке и отеческим тоном увещевал:

— Ну, полно, полно, не дури!

Самвел подошел, понаблюдал, как играет конь, и повернулся к Арбаку:

— Ты запретил садиться на белого жеребца, а гнедой-то немногим смирнее.

— Это он от радости, — ответил старик и приказал, чтобы копя поводили по двору, успокоили и только потом оседлали.

Конюшня была разделена на несколько отдельных помещений. В одном стояли мулы, в другом — ослы, отдельно — обычные кони, отдельно — чистокровные аргамаки. Самвел пошел проведать породистых скакунов. Главный конюший шел впереди. Они вошли в просторное помещение, настолько длинное, что другой конец его был еле виден. В стойлах рядами стояли скакуны частых кровей, ухоженные, вычищенные до блеска, один краше другого, числом более сотни. Чтобы смирить их буйный нрав, каждого коня крепко привязывали поводьями к толстым железным кольцам, укрепленным по обе стороны стойла. Не ограничиваясь этой предосторожностью, самым злым и норовистым стреноживали задние ноги цепями, хотя каждый был отделен от остальных крепкими деревянными перегородками.