— Как легко ты надломилась, Сатеник! А я-то думал, что ты тверда духом...

— Я тверда... — отозвалась она, подавив рыдание. — Но что делать? Три года мы женаты, и с той минуты, как я вошла в этот дом, не помню дня, чтобы ты наслаждался покоем.,. Вечно стрелами отираешь пот со лба... Войны, вечно войны... вечно кровь... вечно гибель... Когда же перестанет литься кровь?

— Никогда, — резко ответил князь. — Пока человеческие нрава отмеряет меч — никогда!

Жена ничего не ответила. Она по-прежнему не поднимала головы, словно боясь встретить гневный взгляд мужа.

Он продолжал уже более спокойным тоном.

— Как поступила бы ты, моя родная, если однажды утром твой мирный сон был бы нарушен дикими воплями разъяренной толпы? Ты открыла бы глаза и увидела себя и свое чистое ложе в кольце озверевших врагов. Твое дитя, частицу твоего сердца, чья улыбка тебе дороже жизни, чей невинный лепет наполняет тебя таким блаженством, выхватили бы из колыбели и ударили оземь... Твою роскошную опочивальню обобрали бы до нитки, а тебя, босую и простоволосую, погнали бы в Персию. Там жестокий надсмотрщик еще до зари кнутом выгонял бы тебя каждое утро, вместе с толпой других пленных, на выжженные солнцем поля Сузы. И ты, в кровь изранив свои нежные пальцы, пропалывала бы посевы мака, яд которого так услаждает персов. Год за годом уходила бы жизнь... тоска по родине, тоска по родным и близким, непосильный труд изнурили бы твое тело и твою душу... И однажды какой-нибудь путник, проходя мимо, остановил бы взор на несчастной рабыне. И тогда твой наглый надсмотрщик ткнул бы в тебя пальцем и сказал бы прохожему: «Это жена спарапета Армении и дочь Мокского князя»! Вот для чего война, Сатеник, вот для чего льется кровь — чтобы этого не было!

Благородная мокская кровь вскипела в Сатеник. Ее лазурные глаза полыхнули пламенем, и в голосе зазвенело негодование:

— Не бывать этому! Чтобы мое дитя вытащили из колыбели?.. Прежде путь до нее будет выстлан трупами, и мой труп будет последним!

— Все может случиться, — невесело отозвался муж. — Беда надвигается... Ты еще не знаешь, какие тучи собираются над нашей страной. Я как раз обдумывал все это, когда ты пришла. Ты должна знать все, чтобы мы могли вместе подумать о безопасности твоей и ребенка.

И он поведал жене об отступничестве Меружана и Вагана, о том, что они приняли персидскую веру и ведут персидское войско на Армению, о злодейских замыслах, которые они лелеют словом, обо всем, что знал сам и считал нужным сообщить жене.

— Позор им, тысячу раз позор! — в горе воскликнула она. — Мало нам было внешних врагов — теперь враги завелись среди нас.

— Да, среди нас... — повторил Мушег, удрученно покачав головой. — Потому-то нам придется вести две войны сразу — с чужими войсками и со своими родичами. Персы — наши внешние враги, наши извечные супостаты — не так опасны, как враги одной с нами крови. Ваган Мамиконян, мой дядя, пал столь низко, что возжелал должности спарапета, принадлежащей его родному брату, обманом, предал его в руки персидского царя и ценою гибели моего отца добился его должности. Теперь он идет сюда. У меня нет сомнений, что человек, столь низкий душою, сам первый выдаст персам и меня, и тебя, и всех наших, лишь бы еще более угодить своим господам.

— Самвел знает об этом?

— Знает.

— Бедный Самвел! Как он теперь страдает... Я видела его утром из окна, когда он провожал Саака и Месропа. На нем лица не было. Грустный, худой, будто давно и тяжко болен. Так измениться за несколько дней...

— У него чуткая душа. Любая низость ранит его.

— Что же он будет делать?

— То же, что и мы, — Мушег нарочно ответил неопределенно и поспешил перевести разговор на другую тему.

— Теперь ты все знаешь, Сатеник. Я уезжаю через два дня: мы должны пресечь зло в зародыше. Я разумею под этим, что мы должны преградить путь врагу прежде чем он вступит в нашу страну. Но меня терзает мысль о тебе и о ребенке. Что станется с вами, когда я буду далеко? Ты ведь слышала, какие козни строит мать Самвела.

— Слышала... Это исчадие ада, а не женщина, — горько заметила Сатеник.

— Да, исчадие ада... Из-за нее весь наш замок сейчас как на вулкане — в любую минуту все может взлететь на воздух. Вот я и ломаю голову, как более или менее обезопасить вас, пока буря не утихнет. Но найти безопасное место не могу.

— Самое безопасное место — под защитой твоего войска, — спокойно ответила Сатеник.

Ответ жены, мудрый и по-мужски решительный, поразил и обрадовал Мушега. В этом ответе видна была мужественная душа дочери мокской земли.

Эти слова не были сказаны ни сгоряча, ни наобум, они были глубоко продуманы. Когда муж обрисовал ей неутешительное положение дел, в уме Сатеник сразу же родилась эта мысль. Чтобы пояснить ее, она добавила:

— Ты говоришь, что Меружан и твой дядя постараются захватить семьи всех нахараров и, конечно, нашу семью тоже. Раз так, и мне и женам всех нахараров разумнее всего искать прибежища именно в стане наших войск. Мы возьмем наши колыбели, пойдем рядом с нашими мужьями и своими руками будем врачевать их раны...

Совет жены показался Мушегу как нельзя более уместным. Другого выхода не было. Так и следовало поступить. Нахарары должны были объединить все свои войска для борьбы с врагом, значит, их родовые замки — защита и прибежище их семей — остались бы без защиты. Между тем, враг приложит все усилия, чтобы захватить эти замки. А если нахарары будут защищать только свои замки, они раздробят свои силы, армянское войско окажется малочисленно, а границы страны — открыты для вторжения.

Однако теперь возникало другое неудобство. Мушег должен был выехать через два дня. Если он возьмет семью с собой, то этим обнаружит перед всеми свои намерения, которые стремился хоть па какое-то время скрыть. И потом, на нем ведь лежала обязанность позаботиться о безопасности семей дяди и двоюродных братьев; он не делал различия между ними и своей семьей.

Он снова обратился за советом к жене.

— У нас заведено, — подумав, сказала она, — каждый год присутствовать на всенародных празднествах в Шаапи-ване. Не раз случалось выезжать и задолго, за несколько месяцев до праздника. Там стоят войска царя, туда прибывал и он сам. В ожидании праздника мы вместе наслаждались красотою окрестных гор. Сейчас это паломничество — удобный предлог уехать отсюда. Ты можешь уехать через дна дня, как и решил, а мы по следуем за тобой через неделю.

— Прекрасная мысль! — восхитился Мушег. — Священный Шаапиван недалеко от Артагерса, а наше войско будет стоять там.

За дверью снова послышалось детское агуканье.

Муж и жена прервали свой разговор.

Няня внесла маленького Мушега и сказала, что он никак не хочет угомониться. Молодая княгиня взяла дитя на руки. Маленький человечек, самый большой предмет забот и беспокойства родителей, сам же и мешал им прийти к окончательному решению.

Сатеник отпустила няню.

Малыш высвободился из объятий матери, переполз в объятия отца и, поднявшись на пухлые ножки, протянул ручонки к его лицу — играл его бородкой, дергал за волосы, трогал губы.

— Да, дорогая, священный Шаапиван — это самое удобное место, — повторил Мушег. — Хорошо, что напомнила мне о нем. Там ты уже не найдешь нашего злосчастного государя, но непременно найдешь еще более злосчастную государыню. Твое присутствие смягчит ее горе. Там сейчас все царское войско, оно двинется оттуда на соединение с нашими войсками, которые будут сосредоточены в Артагерсе. Значит, все решено.

Едва он произнес эти слова, маленький Мушег чихнул дна раза подряд, и эта счастливая примета скрепила принятое решение.

XVIII ЮНЫЙ АРТАВАЗД

Уже совсем стемнело, а Самвел, который еще утром поехал провожать Саака и Месропа, все не возвращался. В зале одиноко сидел, дожидаясь своего питомца, старый Арбак, у дверей томился юный Юсик. Оба изнывали от беспокойства: князь запаздывал, чересчур запаздывал.