Он сказал:

— Слава богу, нам скоро сходить. Избавимся от этого кошмара. А вы далеко едете?

— До Москвы, а оттуда поездом в Лондон.

— Не завидую. Как тут скажут: «Dermo».

— Да, я знаю.

В ресторане работал молодой темноволосый парень — подметал пол. Он редко с кем разговаривал. Официант Виктор указал мне на него и сказал: «Гитлер! Гитлер!»

Парень делал вид, что ничего не замечает, но Виктор очень хотел донести до него свою мысль — он топнул сапогом по полу и подвигал каблуком, словно бы давя таракана. Начальник, Василий Прокофьевич, пошевелил указательным пальцем у себя под носом, изображая усики, и произнес: «Heil Hitler!» Я заключил, что молодой человек, возможно, был антисемит. Но он запросто мог оказаться и евреем — русский сарказм не отличается утонченностью.

Как-то днем молодой человек подошел ко мне и сказал:

— Анджела Дэвис!

— Гитлер! — окликнул его Виктор, ухмыляясь.

— Анджела Дэвис karasho, — сказал Гитлер и с негодованием заговорил по-русски о том, как Анджелу Дэвис преследуют в Америке. Челка падала ему на глаза. Он замахивался на меня своей шваброй и продолжал свою речь довольно громко, пока Василий не стукнул рукой по столу.

— Политика! — гаркнул Василий. — Нам тут политика ни к чему. Это ресторан, а не университет.

Он говорил по-русски, но смысл был ясен. Очевидно, Гитлер его сильно разозлил.

Остальные сконфузились. Гитлера отослали на кухню, принесли еще бутылку вина. Василий сказал: «Гитлер — ni karasho!»

Но больше всех старался разрядить обстановку Виктор. Он встал, сложил руки на груди и, цыкнув на кухонную обслугу, продекламировал писклявым голосом:

Потом Виктор пригласил меня в свое купе посмотреть его новую меховую шапку. Он заплатил за нее чуть ли не недельную зарплату и страшно ею гордился. Нина, та самая хорошенькая официантка, тоже находилась в этом купе, где также жили Василий и Анна — целая толпа для каморки не больше стандартного встроенного шкафа. Нина показала мне свой паспорт и фотокарточку своей матери, а Виктор тем временем исчез. Приобняв Нину, я снял с ее головы белую шапочку посудомойки. Ее черные волосы разметались по плечам. Я крепко прижал Нину к себе и поцеловал; ее губы пахли кухней. Поезд стремительно несся. Но дверь в коридор была открыта, и Нина, отстранившись, тихо сказала: «Nyet, nyet, nyet».

Накануне Рождества, днем, поезд прибыл в Свердловск. Небо было свинцовое, холод стоял зверский. Я выпрыгнул из вагона и обратил внимание, что из поезда на перрон тащат на носилках старика. Одеяла, которыми он был укрыт, соскользнули на грудь, обнажив его окоченелые руки — две серых, как и его лицо, клешни. Его сын подошел и набросил одеяло, прикрыв ему рот. Потом встал на колени на льду и подложил под голову старика полотенце.

Заметив, что я стою рядом, сын сказал по-немецки: «Свердловск. Здесь начинается Европа и кончается Азия. Это Урал».

Он показал на хвост поезда со словами: «Азия», а потом на локомотив: «Европа».

— Как себя чувствует ваш отец? — спросил я, когда пришли носильщики и впряглись в лямки. Носилки представляли собой нечто вроде гамака.

— Я думаю, он умер, — ответил сын. — Das vedanya.

Когда мы помчались к Перми сквозь вихри снежной бури, на душе у меня стало совсем скверно. Деревни и лагеря лесорубов были наполовину погребены под сугробами, а за окраинами росли березы толщиной в фут; их обледеневшие ветки казались сплетенными из серебряной проволоки. На льду замерзшей реки я заметил нескольких детей, переходивших на тот берег среди бури; они так медленно брели в сторону каких-то домишек, что у меня заныло сердце. Я лег на полку, взял со столика свой транзисторный приемник (корпус был холодный-холодный) и попытался поймать хоть какую-нибудь станцию. Я выдвинул антенну на всю длину. Мой очередной сосед по купе — вылитый зомби — наблюдал за мной, сидя у столика, который сплошь заставил своей едой — хоть бы накрывал ее чем сверху… Треск, треск, снова треск, потом какое-то французское радио, и вдруг грянула «Джингл беллз». Зомби заулыбался. Я выключил приемник.

Следующим утром — рождественским утром — я проснулся и покосился на зомби: тот спал, сложив руки на груди, точно мумия. Проводник сказал мне, что сейчас шесть утра по Москве. На моих часах было восемь. Я перевел стрелки на два часа назад и стал ждать рассвета, удивляясь, что очень многие пассажиры тоже решили это сделать. Мы стояли в потемках у окон, уставившись на свои отражения. Но вскоре я понял, что всех так заинтересовало. Мы въехали в предместья Ярославля, и я услышал, как соседи перешептываются. Старушка в ночной рубашке с рюшками, гольд с женой и ребенком, пьяницы-доминошники и даже зомби, возившийся с моим приемником, — все прижали лбы к стеклам, когда мы с грохотом покатили по длинному мосту. Под нами, покрытая у берегов льдом, черная-черная, кое-где отражавшая пламя труб Ярославля, текла Волга.

Что такое? Из моего купе донеслись звонкие голоса, хрустальные, как звуки органа. Я обмер и прислушался. Русские благоговейно созерцали Волгу: молча, ссутулившись, смотрели на воду. Но священная музыка, благоуханная и хрупкая, растворялась в воздухе, согревая его, точно какой-то приятный аромат.

Гимн терялся в помехах, но немое благоговение русских и медленное движение поезда позволяли нежным детским голосам распространяться по коридору. Заслушавшись, я испытал почти невыносимую печаль, словно высочайшая изысканность радости была наколота на булавочное острие страдания.

Я ушел в купе и просидел, приникнув ухом к приемнику, пока передача не кончилась — это была программа рождественских песен на «Би-би-си». В этот день так и не рассвело. Мы ехали в густом тумане, сквозь вихри бурой мглы, и леса казались скопищем призраков. Снаружи было не очень холодно: снег частично растаял, и дороги — попадавшиеся теперь чаще — развезло. Все утро стволы деревьев, почерневшие от сырости, выглядели плоскими силуэтами, а сосновые рощи на границе тумана превращались в соборы с темными шпилями. Иногда тусклые тени деревьев казались просто оптической иллюзией, послеобразом.

Я с самого начала не почувствовал особой духовной близости с этой страной, но туман еще сильнее расширил пропасть между нами, и спустя шесть тысяч миль, после стольких дней в поезде, я почувствовал, что все более отстраняюсь; каждое напоминание о том, что я в России: женщины в оранжевых парусиновых куртках, работающие на путях с лопатами, промелькнувшая статуя Ленина, желтая ледяная корка на станционных указателях и сороки, хрипло клянущие по-русски проходящий поезд, — обязательно раздражало. Я злился, что Россия так велика; мне хотелось домой.

Путешествие — это когда сбегаешь, не попрощавшись, уходишь один по линии, процарапанной на карте, в забвение, в никуда.