– Ссс… – сипел призрак и неожиданно довольно ясно добавил: —Ло.

Хорошо, что ум мой впал в прострацию. Умом я бы точно не понял сказанного, а сейчас сипящие, хрипящие и булькающие звуки сложились в единое целое. «Какое число», – вот что сказал призрак.

И знаете, я сразу успокоился. Ну, призрак. Эка невидаль. Мне призраки ни разу не попадались, но рассказы о привидениях я слышал с детства. Если верить всему, что говорили, призраками был напичкан каждый второй дом в Глен Ридже, и скорее нужно было удивляться, почему я ни разу прежде не встречался с этими вздорными и докучливыми существами, которые не могут покинуть место, где смерть застала их бренное и давно похороненное тело.

Призрак ждал ответа. То есть это мне показалось, что ждал, – на самом деле он вполне мог готовиться к тому, чтобы коснуться меня холодной ладонью и утащить в мир мертвых.

– Двенадцатое сентября, – сказал я.

Призрак покачал головой и пробормотал что-то невразумительное. Не расслышал? Или его не удовлетворила дата?

Я подумал: если этот человек умер здесь, в доме, много лет назад, то потерял счет времени, и тогда, кроме числа и месяца, его мог интересовать еще и год.

– Двенадцатое сентября, – повторил я и добавил: – год тысяча восемьсот семьдесят шестой от рождества Господа нашего Иисуса.

Не знаю, понял меня призрак или нет, но поступил он странно (впрочем, может, как раз вполне обыденно для привидений, но странно с моей, человеческой, точки зрения). Белесое создание воздело руки к потолку (возможно, призрак обращался к небу, но низкий потолок коридора нависал над ним вовсе не небесной твердью) и принялось бить себя по темени. Мне даже показалось, что я слышу гулкие удары кулаками по лысине – почему, кстати, я тогда решил, что призрак был лысым?

Досталось и стене, по которой привидение ударило ногой с понятным для меня, но, видимо, неожиданным для него эффектом: нога «утонула» в камне до колена, и какое-то время бледнолицее создание стояло, покачиваясь, на одной ноге, что выглядело не столько страшным, сколько смешным. Должно быть, я действительно рассмеялся нервным (каким же еще?) смехом, потому что, выпростав ногу из стены, призрак замахнулся и пошел на меня, собираясь, скорее всего, выместить на мне свое раздражение.

Дожидаться я не стал.

Я лежал в своей постели и старался не думать о том, что произошло в Угловом Доме.

Я вынужден был признаться себе, что встреча с призраком – это страшно, это очень страшно, это страшно до умопомрачения, и я никогда больше не войду ночью ни в один пустой дом, где бы он ни стоял. И еще: никогда и никому не стану рассказывать о происшедшем. Не потому, что мне не поверят, а по противоположной причине: люди любопытны без меры, особенно когда речь заходит о сверхъестественном, а я не смогу без дрожи в коленях вспоминать, как призрак надвигался на меня, воздев руки и желая утащить меня с собой в мир мертвых.

Утром, собираясь по делам в соседний Блумфилд, отец обнаружил пропажу фонаря, обычно висевшего на гвозде в прихожей, и обрушился на матушку, мывшую на кухне посуду после завтрака, и на сестру, вообще не понимавшую, что происходит, и продолжавшую, как всегда, шепотом считать, сколько гвоздей вбито в стену гостиной и сколько облаков проплывает мимо большого французского окна, выходящего в сад. Попадись я под руку, отец отхлестал бы меня просто для профилактики – я-то знал, что фонарь был сейчас ему совсем не нужен, и злился он только потому, что нарушен оказался порядок, заведенный им еще в те дни, когда меня и на свете не было. «Каждая вещь, – говорил отец, – должна иметь свое место. В этом доме и в этом мире».

Когда отец ушел, мать заглянула ко мне в комнату и выместила на мне уже собственный гнев: отчего валяешься, когда тебе нужно, во-первых, в лавку Бравермана за продуктами, список которых лежит на столике в прихожей, во-вторых, к старой миссис Чедвик – признаться, что кота я так и не нашел, хотя весь вечер и часть ночи болтался неизвестно где и с кем, и, в-третьих, своди Дженнифер на поляну, ей там спокойно и есть что считать – от бабочек до листьев. И чтоб не попадался отцу под руку, когда он вернется, понятно?

Успокоившись и уже выходя, матушка задумчиво спросила сама себя:

– А фонарь-то, действительно, куда делся?

И я понял, что мне придется тащиться в Угловой Дом еще раз, иначе вечером… что будет вечером, не хотелось и думать.

Но ведь днем – не то же самое, что ночью. Днем призраки не появляются. И со мной будет Дженнифер, а она вообще ничего не боится, она даже не понимает, что такое страх, для ее куриных мозгов это слишком сложное понятие. Сколько раз она брала в руки горячую кастрюлю, сколько раз пыталась сунуть пальцы в пламя свечи! Матушка требовала, чтобы кто-нибудь постоянно находился рядом с Дженни и не позволял делать то, что могло ей навредить. Она не умела думать, как другие люди, и невозможно было предвидеть, что бедняжка сотворит в следующую секунду. Когда дома не было ни отца, ни меня, мать держала Дженнифер при себе – иногда даже привязывала ее веревкой за пояс платья и водила за собой, как собачку. Это было порой трогательно, но чаще хотелось плакать. Я очень жалел сестру, что она такой родилась и в свои семнадцать имела ум трехлетки. Порой Дженнифер доводила меня до истерики, когда хотелось ее убить, пристукнуть, придушить, никогда больше не видеть… Гнева моего хватало обычно на минуту-другую, а потом захлестывали такая нежность и жалость к этому невинному созданию, что я готов был возиться с ней всю жизнь, потому что не было у меня друга более верного и, я знал, готового ради меня на все, даже на смерть – ведь страха, как я уже отметил, Дженни не знала.

Сквозь огромные окна солнце освещало даже самые дальние углы. Я помнил, какие комнаты проходил ночью, но днем все выглядело иначе, и мне казалось, что я непременно сверну не туда. Дженни шла за мной, как приклеенная, время от времени хватала меня за руку и называла какое-то число. Что она тут считала, я не мог взять в толк, но когда мы дошли до комнаты, выходившей окнами в сторону леса, Дженни досчитала до шестисот тридцати восьми и сообщила мне об этом с таким удовольствием, будто это было самое счастливое число на свете.

– Шестьсот тридцать восемь чего? – спросил я, но на такие вопросы Дженнифер не отвечала никогда. О том, что именно она считала в каждый момент времени, приходилось догадываться по ее взгляду, а сейчас она уставилась в угол комнаты, где ровно ничего не было, даже паутины. Зрачки ее были расширены, как у человека, попавшего в темную комнату, но здесь-то был яркий свет, и потому от вида Дженнифер меня пробрал страх, да такой, какого я не испытывал и вчерашней ночью.

– Дженни, – позвал я почему-то шепотом. Мне показалось, что, если я стану говорить громко, то что-то в воздухе комнаты изменится, что-то с сестрой произойдет. Я не знал, почему мне это показалось, но был уверен, что так оно и случится.

Дженни провела рукой по воздуху, будто коснулась невидимого предмета, и раздался звук, похожий на скрежет водяного колеса на мельнице Матесона, только потише и не такой противный.

Стало холодно. Может, холодно стало только мне? Возникло ощущение, что все вокруг изменилось, хотя и осталось прежним. Так иногда кажется, когда проснешься утром, не узнавая собственную комнату.

И опять я услышал скрежет, но теперь понял, что это звук человеческого голоса. Не то чтобы я распознал слова или хотя бы звуки, но понимание того, что говорит человек, возникло само, как иногда бывало в присутствии сестры: посмотрит она на что-то, на стул, например, и вдруг начинает казаться, что это не просто стул, а живое страдающее создание Божье, и хочется не сесть на него, а погладить по спинке и смахнуть пыль с сиденья.

Призрак был здесь. Я не мог его видеть – днем, при ярком свете, он был невидим, как воздух. А Дженни своим чутьем его распознала, потому ее зрачки и расширились, как у кошки. Она его видела?