Я понимал, что спрашивать Дженни бесполезно – она все слышала, конечно, она многое слышала лучше любого из нас, но отвечала только тогда, когда сама того хотела. Спросить-то можно…

– Дженни, – сказал я, – ты слышишь? Кто-то разговаривает?

Она не обратила на меня никакого внимания. Стояла, наклонившись вперед, и что-то внимательно рассматривала – невидимое и, возможно, не существовавшее. Я встал рядом и опять услышал скрежещущий звук, будто проводишь тупым лезвием по вращающемуся точильному камню. Подумал, что, будь здесь темнее, я увидел бы искры.

– Нет, сэр, – произнесла вдруг Дженнифер, – это не Флорида, сэр. Это Глен Ридж, штат Нью-Джерси, десять миль от Нью-Йорка.

Ого! Кажется, я непроизвольно присвистнул. Никогда не слышал, чтобы Дженни изъяснялась столь определенно! Я не подозревал даже, что она вообще знала, где находится наш городишко.

И тут до меня дошло. Она отвечала призраку?

Я вспомнил вчерашнее. Мне ведь показалось, что призрак спросил, какой нынче день. Сейчас, правда, я ровно ничего не мог разобрать в этом сверчении, но Дженни…

– Да, сэр, – произнесла она ясным, спокойным, вежливым голосом. – Сегодня тринадцатое сентября тысяча восемьсот семьдесят шестого года.

Вот те на! Я никогда не думал, что Дженни знала календарь и даты! Она этим не интересовалась, разве что, когда взгляд ее падал на страницу отрывного календаря Штрауса, но тогда она всего лишь продолжала счет, бормоча числа себе под нос. Могла дойти и до миллиона, но обычно ее что-нибудь отвлекало – комары, например, вившиеся вокруг лампы, и она начинала считать их, тыкая пальцем. Проверить счет было невозможно, никто и не пытался, как, впрочем, остановить Дженни – это можно было сделать, только заткнув ей рот.

Что-то булькнуло, Дженни наклонила голову, закрыла глаза и произнесла речь, повергшую меня в изумление.

– Сэр, – сказала она, – я вполне понимаю ваше затруднение, но, боюсь, мои скромные познания в науках не помогут. Я не ходила в школу, как мой брат Джон, присутствующий здесь, но не способный вас услышать, так что если вы хотите что-то спросить или поведать, то говорите мне, я повторю для брата, а потом передам вам его ответы, если, конечно, пойму их.

– Дженни! С кем ты разговариваешь?

Я попробовал нащупать то, что, видимо, было доступно ее осязанию, но в воздухе ничего не было, решительно ничего, пальцы Дженни трогали пустоту, я коснулся их своими пальцами, и она отдернула руку, будто дотронулась до слизняка, а на лице ее мелькнула гримаса, которую я принял за выражение отвращения.

– Сэр, – проговорила она, – не сердитесь на брата, он добрый и помог бы вам гораздо больше, чем смогу я, но, как он для вас выглядит бестелесным призраком, так и вы для него всего лишь ночная тень, а днем так и вовсе ничто.

– Дженни!

Иногда она реагировала на свое имя – если повторять его десятки раз, да еще внушительным тоном. Отцу это время от времени удавалось, мне – почти никогда.

Показалось мне, или в воздухе действительно пронесся ржавый вздох, сдобренный тихим то ли всхлипыванием, то ли смехом? Описать эти звуки я не мог, понять – тем более.

Сестра опустилась на колени и принялась водить пальцами по прогнившим доскам пола – кое-где доски отошли друг от друга, между ними начала пробиваться растительность, и я понял, что привлекло внимание Дженни: она пересчитывала травинки, и от этого занятия ее уже ничто не могло отвлечь. Не я, во всяком случае. Звуки стихли, воздух был прозрачен и чист, призрака я не видел, да и откуда ему было взяться в это время суток? Призрак – существо ночное, а если является днем (слышал я и о таких случаях), то с единственной целью: забрать в мир иной умирающего, как это случилось со старым Орвином, лежавшим на смертном одре, неожиданно воскликнувшим: «Ах, ты пришел за мной, так подойди ближе, я хочу тебя рассмотреть», и с этими словами покинувшим бренный мир.

Оставив сестру производить привычные ей подсчеты, я отправился на поиски лампы и нашел ее там, где вчера оставил – точнее, бросил от страха. Подняв лампу, я вернулся за Дженнифер, и она, на удивление спокойно позволила взять себя за руку и повести домой. По дороге она, правда, продолжала вести подсчеты, но, поскольку делала это всегда, я даже не пытался привлечь ее внимание расспросами о том, с кем она только что разговаривала и чьи слова собиралась пересказывать мне с тем, чтобы я мог оказать кому-то посильную помощь. Скорее всего, неведомая личность существовала лишь в ее воображении, но чего я все же не мог понять, так это неожиданно четких, хотя и бессмысленных, фраз, каких никогда от Дженни не слышал.

– С кем ты разговаривала в Угловом Доме? – все же задал я бесцельный вопрос, когда мы вошли во двор и я запер калитку.

Ответа, естественно, не дождался. Лампу повесил в прихожей на обычное место, но отец успел заметить ее отсутствие, и я не стану описывать, чем для меня закончился его гнев. Собственно – чем обычно, ничего нового.

Вечером я рано отправился спать – во-первых, утром мне предстояло ехать в Нью-Йорк, а во-вторых, мать с отцом, похоже, хотели о чем-то потолковать наедине. Они и Дженни отвели в ее комнату, хотя сестра сопротивлялась, но отца она все-таки не то чтобы понимала, но знала, что спорить с ним так же бессмысленно, как отвлекать саму Дженнифер от подсчетов числа крапинок на боку нашей коровы Мери.

Погружаясь в сон, я пытался понять, что все-таки произошло с Дженнифер. Неужели, думал я, в ее состоянии наметилось улучшение? Или, наоборот, ей стало хуже, и теперь она будет нести еще большую околесицу, чем раньше?

Не придя ни к какому выводу, я повернулся лицом к стене и неожиданно услышал, как скрипнуло окно в комнате Дженнифер. Она никогда прежде не открывала окно, ей было все равно, спать ли в душной комнате или на свежем воздухе, меньше всего ее заботили соображения удобства. Впрочем, ее и другие соображения заботили не больше. К тому же я был уверен, что у сестры, с ее куриными мозгами, не хватит соображения для того, чтобы отвернуть верхний и нижний шпингалеты, потом повернуть гвоздь, и только после этого толкнуть тугие рамы, которые открывали в последний раз весной, когда матушка мыла стекла на Пасху.

Я поднялся и выглянул в окно – мое-то я всегда держал открытым, поскольку это был единственный способ общения с внешним миром после десяти вечера, когда мать запирала входную дверь и прятала ключ в карман фартука.

Я даже не удивился – не то чтобы ждал чего-то подобного, но дневные события все-таки подготовили меня к странному продолжению. Дженни перелезла через подоконник и неловко спрыгнула в траву. Тихо вскрикнула – должно быть, подвернула ногу. Да, так оно и было, потому что к калитке сестра ковыляла, прихрамывая, но уверенно, прекрасно, видимо, представляя, что собирается делать.

Я оделся за полминуты, а выбраться из окна для меня никогда не составляло проблемы. Дженнифер я догнал уже на дороге – она догадалась, что калитку нужно открыть, повернув щеколду. Может, она и раньше это знала, только виду не подавала и всегда ждала кого-нибудь, чтобы выйти погулять в поле или в лесок.

Дженнифер уже не прихрамывала, а уверенно шла почти в полной темноте по тропе, которая вела к Угловому Дому. Нетрудно было догадаться: шла она на встречу с призраком, тем, что явился прошлой ночью и, видимо, днем тоже, хотя рассудок и все, что я знал о привидениях, говорили мне об обратном.

Дженни что-то бормотала под нос, как обычно, и я расслышал что-то вроде «три миллиона двести семнадцать тысяч». Может, она просто отсчитывала секунды, подобно часам, висевшим на кухне, – Дженнифер частенько это делала, когда ей нечего было больше считать.

Угловой Дом возвышался черной громадой, и сегодня, когда я знал, с кем нам, скорее всего, предстояло встретиться, страх мой был куда более сильным, чем вчера, когда я хотя бы мог освещать себе путь, а не плестись в полном мраке, рискуя свернуть шею, споткнувшись о камень. Дженни, однако, шла, будто ее глаза, подобно кошачьим, видели в темноте так же, как при дневном освещении.