Она резко повернулась ко мне и продекламировала:

– Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай…

«Лорд Байрон», – подсказала моя никогда не ошибающаяся память. «Fare Thee well, and if forever, still forever fare Thee well».

– Перевод неточный, – не удержался я. – По смыслу было бы ближе – желаю тебе всего наилучшего, а если никогда больше не увидимся, то тем более.

– Поэт! – презрительно фыркнула Инна. – Вечно все испортишь.

Она повернулась, неторопливо пошла к двери, остановилась и медленно произнесла:

– Мы и в самом деле больше не увидимся, разве что по скайпу. А ты меня так ни разу и не поцеловал…

Она вышла. Сергей вопросительно поглядел на меня, и я кивнул. Он вылетел вслед за ней.

Должен ли я ее жалеть? Все-таки она всю жизнь, похоже, любила меня одного. И теперь совсем одна, никого из родных, и стакан воды некому будет подать. Хотя, говорят, у них в домах для престарелых прекрасное обслуживание. Сволочь я, что ли? Возможно. Но ведь насильно мил не будешь. «Эх, жизнь моя жестянка, живу я как поганка, а мне летать охота». А кому ж неохота? «Рожденный ползать летать не может», – снова встряла моя услужливая память, – это великий пролетарский писатель Максим Горький. Не о том я думаю. Что там с Сергеем? Чему он три проклятых года мог учиться, сидя в позе лотоса? А Инка знала. Знала и ничего не говорила. Я с ума сходил, а она даже не намекнула. И я ее еще должен жалеть? Фигушки, как говорили в моем далеком детстве. Хватит слюней и соплей с сахаром. Дальше надо жить, хотя скорее не жить, а выживать. Дотягивать от утра до вечера и от вечера до утра, которое вечера мудренее. Ну где там Сергей? Проклятая змея, никак не отпустит мое бедное натруженное сердце… Где же Сергей?

Вчера, 25декабря, я похоронил в крематории своего отца, Станислава Побисковича Королькова. Согласно его воле, на церемонии не было никого кроме меня и моей жены. Собственно, и церемонии не было. Он распорядился не играть никакой траурной музыки, не возлагать цветов и вообще, как он выразился, «закончить со всей этой бодягой поскорее и сразу возвращаться к нормальной жизни». Мы с Кэт все сделали, как он велел, потому как оба любили и уважали его.

«Лед и пламень». Отец выбрал пламень, а «Отец крионики» Роберт Эттингер выбрал лед, вернее жидкий азот. Это был тот самый учитель физики средней школы, про которого писал журнал Timeв 1967 г. Он умер в США 26 июля 2011 года в возрасте 92 лет. Тело Роберта Эттингера помещено в емкость с жидким азотом в Институте крионики в штате Мичиган и будет храниться при температуре минус 196 градусов по Цельсию. Он на что-то надеялся, а отец – нет.

Когда человек уходит из жизни, то он исчезает во всех доступных нам мирах. В этом мы с Кэт уже убедились. Убедились, впрочем, и в том, что доступные нам миры – это на самом деле один и тот же мир в разных проекциях. Хью Эверетт был кое в чем прав, но не совсем. Да, каждую миллисекунду миллиардами людей принимаются миллиарды различных решений, которые расщепляют будущее на миллиарды миллиардов триллионов вариантов, но реализуются лишь немногие. Относительно немногие, конечно. Десятки миллиардов, но не бесконечное число вариантов будущего в конечном итоге овеществляются, материализуются и двигают вселенную дальше. Это все равно очень много, но все же не бесконечность. По сравнению с бесконечностью десяток миллиардов – пустяк.

Почему так происходит, мы с Кэт пока не выяснили. Мы лишь научились вычленять из миллиардов сегодняшних расщеплений те завтра, куда нам хотелось бы попасть. Вернее, даже не завтра (путешествовать во времени мы пока не можем), а те другие, параллельные сегодня, которые станут альтернативными завтра.

Кэт, как оказалось, давно разыскивала меня. Когда-то я хотел встретиться с игроком в трехмерные шахматы под ником Уоррен, а потом на три года углубился в ученье и про все это забыл. Даже не то чтобы забыл, а все это отошло куда-то в сторону. Я ведь тогда только кусочком сознания был здесь, давал себя обследовать в Питере, гуляя с отцом и прочее, но то была лишь часть меня. Я не хотел и не мог отвлекаться на все эти мелочи. И к компьютеру, конечно, не подходил целых три года. А Кэт, она же Уоррен, мой шахматный партнер по интернету, тогда уже нашла меня через тот же интернет, вычислила по айпишнику и потом локализовала до квартала в Москве. А дальше все уже было просто. Она и номер телефона нашла, хотя Корольков фамилия не такая уж редкая, и отцу дозвонилась, но он не слишком любезно ее отшил, решив, что это одна из моих бывших поклонниц, в которых я в позе лотоса не шибко нуждался. Но Кэт все равно писала мне раз в месяц, сообщая о себе и надеясь, что я в конце концов откликнусь. Я и откликнулся в конце декабря 2007-го, вскоре после отъезда Инны и выхода отца из больницы.

Для начала мы доиграли неоконченную три года назад партию. К взаимному удовлетворению, завершили ее вничью. Потом перешли на личности, обменялись фотографиями и автобиографиями. Последние отличались краткостью, а потому понять, какие мы на самом деле, было затруднительно. Но некоторые факты были ясны: я жил в Москве, а она в Вашингтоне, округ Колумбия, как всегда уточняют американцы. Для виртуального общения это проблем не создавало, а личное пока откладывалось на неопределенное время.

После того, как отца отпустили из больницы с длиннющим списком предписаний и процедур и с конкретными адресованными мне указаниями по неукоснительному их исполнению, мы с ним зажили прекрасной, тихой, размеренной жизнью. Я сразу дал знать, что буду по нескольку часов в день сидеть в лотосе, и он только молча кивнул, ни о чем не спросив. Видно было, что ему ужасно хочется узнать, что все-таки было со мной, а в глазах явно читалась тревога – не провалюсь ли я снова в какую-то дыру еще года на три. Но он не спрашивал, а я пока молчал. Он ждал, не понимая, почему я тяну с объяснениями, а у меня не хватало духу рассказать про свои приключения.

А потом объявилась Кэт. Она позвонила по скайпу и сообщила, что они с мамой прилетают в Москву рейсом из Нью-Йорка через две недели, в субботу 22 марта. Кэт, наконец, дали визу, а маме виза не нужна – она сохранила русский паспорт. Было бы чудесно, если бы я их встретил и помог добраться до «Националя», где они забронировали номер на неделю.

Субботнее утро выдалось довольно морозным, и я спустился во двор, чтобы расчистить путь нашей верной «копейке». Накануне была сильная метель, и, чтобы добраться до замерзших стекол, а потом выехать со стоянки, надо было разгрести кучу снега. Отец был равнодушен к машинам, относясь к ним утилитарно – главное, чтобы исправно доставляла из пункта А в пункт Б. Да и гаишники почти не придирались – много ли поимеешь с водителя такой тачки. Но машину он содержал в полном порядке и чистоте. У меня тогда прав еще не было, а потому выезд предстоял совместный.

Отец знал, что я общаюсь с Кэт, но был, как всегда, деликатен и спросил только, на каком языке. Русский у нее был слабенький, видно, мамаша не сильно заботилась о сохранении корней, посему мы переписывались на английском. Скайпом пользовались редко – она делила комнату в университетском кампусе с еще одной девицей, которая боялась «излучений», а потому не пользовалась даже мобильником и попросила не иметь в комнате «электроники».

Я стоял перед табло в «Шереметьево» и терпеливо ждал сообщения о посадке. Отец остался у машины, благо к полудню выглянуло солнце, потеплело и он предпочел греться в первых его весенних лучах, а не торчать в центре гулкого зала аэропорта. После посадки нью-йоркского рейса прошло еще добрых полтора часа, прежде чем из досмотрового зала, пробиваясь с тележкой с двумя чемоданами через толпу назойливых водил, показалась Кэт. За ней неторопливо шагала дама, явно недовольная своим возрастом, а потому желающая его скрыть за килограммами, вернее фунтами, грима, крема, помады, туши и еще чего-то.