Смотрю на кухню, все по-старому, посуды до хрена, бутылок, тараканы табунами, и прямо так тошно стало, вот что значит, в чистом доме пожил, сам до блеска там все драил…

– Бабуленции-то у тебя есть, Димон?

Ну только тут понял, как лоханулся-то… Я же в доме в этом был, где золотишка до хрена, там бы хоть одну какую-нибудь чашку-ложку прихватизировал, сейчас бы бабки были. Нет, вышел гол, как сокол, нате вам, кража со взломом, называется… Я же когда из дома бежал, я не про то думал, как бабло срубить, думал, как шкуру свою спасти, чтоб без палева… А без бабла тоже как-то не в кайф…

Насилу вспомнил – когда чуть его не выронил на хрен… кого-кого, зеркало. Так, в руках подержал, прикинул – ну ясен перец, не стеклянное, сколько-то стоит…

Вынимаю зеркало это, перед Поршнем на стол кладу, ну что, за эту хрень-то сколько дашь? Он давай туда-сюда разглядывать, он-то знаток штук всех этих…

Ну меня тут понесла нелегкая наклониться-то… Вот вы меня спросите, вот какого хрена я в это зеркало опять вылупился? А как торкнуло что-то – смотри, как тогда, на крыше, когда он мне в спину глядел. И чую – опять засасывает… Я уже думал, снова все забуду, а нет…

Я не забывал – это зеркало не позволит забыть.

Я вспоминал – и зеркало вспоминало вместе со мной…

Я вспоминал себя – века и века назад, я вспоминал его – века и века назад, как робко вошел в огромное парадное, как смутился, когда слуга помог мне снять плащ, когда швейцар открыл передо мной двери. Помню его – большого, грузного, он казался мне огромным, он сидел за широченным столом, жевал цыпленка, прошамкал что-то вроде – что умеешь… я превратил бокал в живую рыбу, потом подумал, оживил цыпленка в его руках.

– Только-то? – бормотнул он.

Я вышел от него, замер в дверях – теперь никто не открывал передо мной двери, мне самому нужно было как-то отомкнуть хитроумный замок, выбраться на улицу – с позором, в холод осени…

– Налей вина.

– А?

– Вина, говорю, налей.

Я вернулся. Дрожащими руками налил в бокал красную жидкость, выплеснул на скатерть – он поморщился, нехитрой магией я уничтожил пятно, кажется, он был доволен.

Даже тогда – века и века назад – он не называл меня по имени, не было у меня имени, на афише рядом с фамилией графа Калиостро я значился как ассистент…

Я вспоминал…

Зеркало вспоминало вместе со мной.

Комната, до тошноты пропахшая формалином, хочется открыть ставни, и нельзя открыть ставни, чума гуляет где-то рядом.

Он ставит меня на колени перед зажженной свечой, он велит мне смотреть в пламя, мой учитель…

– Что видишь?

– Европа… охвачена войной… весь восток Европы.

– Кто с кем воюет?

– Не вижу, учитель.

– Опиши флаги… смотри внимательно…

– Древний знак Солнца… я вижу их вождя…

– Имя?

– Не вижу, учитель…

Он теребит мое плечо – сильно, отчаянно:

– Имя, имя?

– Не вижу… Ист… Хистер…

В изнеможении падаю на пол бедной лачуги, пророк поднимает меня, вливает в пересохшие губы глоток вина, усаживает меня поближе к очагу, очиняет перо – писать очередной катрен…

Я вспоминаю.

Зеркало вспоминает вместе со мной.

Я вижу себя – века и века назад, вижу его – века и века назад. На этот раз не я диктую, он пишет, а наоборот, он говорит слова, я вычерчиваю, выбиваю их на скрижалях.

– Чти отца своего… и мать свою… записал?

– Да, Учитель.

– Так… дальше… не убий.

– Не… убивай…

– Не у-бий, – тихо, но жестко повторяет он. Поспешно стираю что-то с дощечки, хорошо, не успел выбить глубоко, тогда не стер бы…

Ветрище пробирает до костей, рвет с неба звезды, такие близкие, что с горы Синай их можно достать рукой…

– Дальше… не прелюбодействуй.

– Не пре… лю…

– Что ты трясешься весь? Замерз?

Мне почему-то неловко сознаться, что я совершенно закоченел.

– Я… не по себе как-то… кто ты, и кто я… ты создал землю и небо… этот мир… совершеннейший из миров…

– Что говоришь такое… совершеннейший… Так, пробная модель… еще и не самая лучшая… мы с тобой такие миры создавать будем, тебе и не снились… ты только подучись чуток…

– Чуток – это сколько?

– Да… поколений двести-триста… лет так тысяч через пять меня переплюнешь. Ты смотри, меня не забудь и себя не забудь, а то все вы такие…

– Ну че, Димон, пятихатку-то за него возьмешь?

– А… за что?

– За зеркало, на хрен, за что… или стольник скинешь?

– Не… не продам.

– Че, не продам, не по-людски это, какой уговор был, все в общак, на хрен…

– Не продам…

– Пацаны, себе заныкать хочет…

– Какое, на хрен, заныкать, я ему заныкаю, он мне еще двести должен…

– Пацаны… да стойте вы, я дом вам покажу, там добра этого до хренища, а зеркало… да пошел ты, руки убери, кому сказал, на хрен!

Дальше ничего не помню – мощный удар, будто потолок рухнул и врезался мне в челюсть, вязкие соленые струйки по скулам, какая-то запоздалая тупая боль, будто бы не моя, кто-то скользит на зеркальных осколках, треугольных, острых, вытянутых, кто-то падает, ай, держите, держите его, долбаный урод, мать его…

…этот…

…нет, не этот.

Снова иду по улице Плеханова, сворачиваю в Тимирязевский переулок, снова терпеливо просматриваю дом за домом. Аптека «Гранд», «Кнопка», ваш КанцТоварищ, арка с кирпичом, ветхий домишко, который должен был обвалиться еще до революции…

Снова ищу один-единственный дом – и не нахожу.

Я его не помню, хоть убей – не помню, как он выглядит, знаю только, что увижу – не ошибусь, скажу – вот он. Башенки какие-то, крыша черепичная, флюгер, то ли в виде петуха, то ли в виде еще чего…

Смотрю по другой стороне улицы – «Пиво со всего мира», «Итальянская обувь для русской зимы»… недостроенная высотка, надпись на заборе вещает – не стой, опасно, кто-то уже приписал синей ручкой – сядь.

А дома нет.

Моего дома нет.

Щелкаю пальцами, в руке появляется стакан кофе – не как из кафешки, раскаленный до черта, а приятный кофеек, который можно пить. Иду дальше, иду домой, не знаю, не помню, где мой дом. Мысленно зову хозяина, мысленно извиняюсь – слушаю тишину, но в ментальном эфире мечутся только сбивчивые мысли прохожих: что купить на ужин, а еще Витьку забрать из садика, вчера штаны порвал, сволочь…

Сворачиваю на проспект Коммуны, добираюсь до улицы Курчатова. Молния-экспресс, туристическая фирма «Семь слонов», вон стоят друг за дружкой, и правда семь, детская библиотека «Кот Ученый»… Хоть бы адрес его вспомнить, не помню адрес, не помню дом… Курчатова, девять, Курчатова, одиннадцать, ЦентрОбувь, купи сапоги – стельки бесплатно, кондитерская «Пусины сладости»…

Наконец-то, я умер. В череде моих последних, наркотических, лет я много раз умирал, но сегодня меня пристрелили по-настоящему.

Все было, как положено. Яркий свет, необыкновенное облегчение – и длинный туннель, уводящий из нашего мира. Я воспарил над своим телом и увидел моих убийц, уносящих пакетик с героином, из-за которого меня и прикончили. Увидел мое последнее подвальное жилище и на грязном, заплеванном полу – свое тело. Там лежал скрюченный старик с дыркой во лбу. А ведь мне было только тридцать четыре года!

Но времени на раздумья не было. Я все быстрее летел по светлому туннелю, навстречу чудесной музыке и самым дорогим для меня людям. Я не помню никого из них. Мне кажется, там стояла моя мать – молодая, красивая и бесконечно добрая. Я закричал, как маленький, и бросился к ней. Глупо. Как я мог узнать свою мать, если она бросила меня сразу после рождения?

Очнулся я в большом сером зале. С трудом сел и увидел множество людей, сидящих на низеньких белых скамейках. Люди сидели молча, не глядя друг на друга, все в серых одинаковых тогах. Здесь были только взрослые, в основном – мужчины. Зал мне не понравился – он был намного хуже туннеля. Особенно меня насторожило то, что люди время от времени пропадали со своих лежанок. Сначала исчез, как будто растаял в воздухе, мой сосед справа – жутко выглядящий старик. Потом пропал здоровенный мужик без правого уха, сидящий впереди меня. Как оказалось, это было чистилище, или, как его еще называли, предбанник. Так я оказался в аду.