Потом я был перед Ним. Я потом много думал – кто Он? Ангел? Судья? Бог? Я смотрел на него, и тоска охватывала меня своими колючими пальцами. И в моем сердце медленно поднимал голову стыд. Он медленно затопил мою многострадальную душу. От стыда дрожали руки, бежали слезы, и я закричал во весь голос. Мне казалось, что мое сердце разорвется от того зла, что я успел совершить. Я упал, я катался перед Ним по земле, и стыд жег меня изнутри как огонь.

Меня подняли, посадили на место, и тогда Он протянул мне свою правую руку. На ней лежали три цветных шарика. И я вспомнил, что это было.

Первый шар – это та безногая дворняга, которую я кормил почти все лето, таская ей завтраки из сиротской столовой. Потом наши ребята все равно ее убили, и ее шкура долго валялась на заднем дворе. И, кажется, я никого так не любил, как эту псину с вечно гноящимися глазами.

Дальше – Машенька. Я сумел ее выдернуть из той шайки. Я возился с ней, как с ребенком. Дал ей выучиться, встать на ноги. Она вышла замуж за хорошего человека и уехала из этой проклятой страны. Пожалуй, это единственный человек, кто может помолиться за меня с чистым сердцем.

Третий шар – это мой сосед, семнадцатилетний мальчик, инвалид с детства. Я почти год помогал ему. Я уже знал, что качусь вниз. И во время страшных ломок, и под кайфом, чувствуя, что конец совсем близко, я подкладывал под дверь его комнаты все что мог. Иногда деньги, чаще продукты, а один раз даже видеокассеты. Я понимаю, в это трудно поверить, я сам много раз видел, на что способны наркоманы ради дозы, но для меня эта копеечная благотворительность была той единственной соломинкой, за которую я тогда цеплялся. Тем более что в тот год я еще неплохо зарабатывал.

Дальше было хуже. Судья протянул мне левую руку, полную черных, грязных шаров, и я снова закричал. Здесь было все. И двенадцатилетняя девчонка, изнасилованная бандой малолетних ублюдков, которыми я верховодил. И мое первое глупое убийство, и все последующие, более продуманные и изощренные. Перед моими глазами стояла пожилая женщина, которой я разбил лицо. Просто так, пьян был сильно. Я тогда почти каждый день был пьян. Куда девалась моя спокойная, циничная уверенность, с которой я без страха смотрел в дуло пистолета? Она осталась там, внизу, вместе с останками моего истерзанного тела. Здесь, перед Ним, была только моя больная душа, и все, что я так тщательно прятал многие годы, вырвалось наружу.

На Его прекрасном лице не было сострадания. Да и кому надо было сострадать? Мне – убийце и наркоману? Мне был дан шанс. Меня одного из немногих допустили к земной жизни. И как я прожил ее? Сколько добра я сделал за свои тридцать четыре года? Нет мне прощения.

Сам суд я почти не помню. Запомнил только, что если женщина родила и воспитала ребенка, то ей многое прощается – она уже прошла свои круги ада.

Страшная штука – совесть. С самого раннего детства я рос, как брошенная собака. Рычать научился раньше, чем говорить. А вот поди ж ты… Это даже страшнее, чем ломка, – это никогда не проходит. И я позавидовал животным, у них нет разума, нет совести, а значит, нет и адских мук.

Ваня. Как я тогда плакал! Меня даже наши интернатские дебилы не трогали.

Ваню перевели в наш интернат, когда я был уже в пятом классе. Он не был круглым сиротой. У него были пьянчужка-мать и старшая сестра, которая попала в другой интернат. Он стал с самого первого дня ходить за мной. Чуть только освободится от занятий и ко мне. Выхожу после уроков, а он уже меня караулит. Меня сначала это бесило, надо мной смеялись все, кому не лень, а потом я к нему очень привязался. И он стал мне братом, единственной родной душой в интернате. А я, выходит, был для него сестрой. Он очень по ней скучал, мы вместе письма ей писали. Это каким же идиотом надо быть, чтобы брата и сестру в разные интернаты определить?

Потом я уже без него не мог. Его столько раз били за меня. Он терпел, ходил с синяками, но от меня не отходил. Мой Ванюша теперь в раю, я это знаю. Если он не попал в рай, то значит рая нет совсем!

Полтора года мы были вместе. Он уже во втором классе учился. Воспитатели на него рукой махнули, уже не наказывали за то, что он всегда со мной. Где мы с ним только не были!

Он всему научился. И рыбу ловить, и готовить, дрался как волчонок, даже старшие его не трогали. Только говорил мало, почти всегда молчал. Маленький, щуплый, глаза светлые, волосы льняные. Жаль, что у меня так и не было сына, я бы его Иваном назвал.

В тот день мы пошли на стройку. Мы часто убегали. Летом нас особо не трогали, главное, чтобы к ужину были на месте. Жарко тогда было. Мы в шортах и футболках. Я тогда уже курил, с сигаретами плохо было, воровали, где только могли. А на стройке можно было что-нибудь полезное найти и потом на сигареты поменять. К слову, сигаретами нас один воспитатель снабжал – естественно, по тройной цене.

Я тогда в первый раз посмотрел боевик и ходил как малолетка, ногами размахивал. Ваня со мной, карманы оттопырены, все время что-нибудь собирал. Его одноклассники уже покуривали, а он нет. И пить, и курить зарекся. Не хотел быть таким, как его испитая мамаша. Это они еще вместе с сестрой клятву дали.

Он показал мне, что пойдет посмотреть, что интересного в другой стороне стройки. В последнее время он почти совсем не говорил, все жестами, да нам и говорить не надо было. И так понимали друг друга с полувзгляда.

А я покопался немного в мусоре, ручку сломанную нашел и от нечего делать стал стенку пинать. Такая небольшая кирпичная кладка. Смотрю, поддается. Вот это да! Значит, я могу, как тот самурай, ногой кирпичи перебивать? И я начал ее долбить до одури. Прыгал как идиот, когда стена завалилась. Но кто же знал! Кто мог предположить, что Ванюша там, за стеной в ямке? Почему он не закричал? Теперь я думаю, что он потерял сознание от удара. Вот так я и убил его. Обрушил на маленького девятилетнего пацана кирпичную стену.

Нашел я его только через час. Я и звал, и плакал – стройка на отшибе, день выходной, и, как назло, ни одного человека поблизости не оказалось. Это было 10 июня – самое начало лета. Я еще не верил, на что-то надеялся, когда разгребал эти проклятые кирпичи. Но когда увидел его маленькую руку с перебинтованным мизинцем…

Я нес его на руках до самого интерната. И упал прямо под ноги дежурному воспитателю. Как я хотел умереть! Ваня был самым лучшим, самым чистым, а я его…

С того дня во мне что-то надломилось. И раньше, до Вани, моя душа была как мусорная свалка, а после его смерти там осталось пепелище: только зола и холод.

Как я жил дальше? Лучше спросите, как я с ума не сошел. Правда, в психушке побывал. Сразу после его смерти, с диагнозом: «Сильный стресс». Не ел неделю, кормили внутривенно. Один раз умудрился иглу из вены выдернуть. Кровища пошла, а мне сразу так хорошо стало, тепло. Только в глазах туман и сердце бьется все быстрее. Я глаза закрыл, лежу – улыбаюсь. Сейчас вся кровь вытечет, и я к Ване, на небо. Спасли. Доктор какой-то ко мне заглянул, палаты перепутал – козел. На небо я тогда бы не попал. Не берут туда самоубийц, они все здесь, рядышком – в аду.

Вот и все. Дальше моя жизнь пошла под откос. Школу я так и не закончил, прямиком в колонию попал. Потом побег. А, что теперь говорить! Такую жизнь, как моя, не стоит пересказывать, – не достойна. Только я долго еще вздрагивал, когда слышал его имя.

Ни видел я в аду ни костров, ни сковородок. После суда я оказался в маленьком городке, возле дома в три окна, на двери которого было написано мое имя. Я вошел в дом и упал на первую попавшуюся кровать. Слава Создателю, спал я без снов, не приходил ко мне Ванюша на этот раз.

День первый. Проснулся, а на дворе все тот же сумрачный день – без солнца. Небо серое, не поймешь, то ли вечер, то ли утро. Походил по дому. Все удобно и современно: спальня, кухня, ванна. Полная автоматизация, прямо мечта моего трудного детства.