Огляделся, вроде чего-то не хватает. Точно, нет никаких часов, ни больших, ни маленьких. Не нашел телевизора, радио тоже нет. Что вполне понятно, о чем здесь слушать новости?

Совсем неожиданно нашел магнитофон. Обрадовался – музыку я люблю. Включил, а там классика: скрипки, пианино. Я и не привык такое слушать. Походил по дому, чем бы заняться? Заглянул в небольшую комнатенку возле кухни, а там тренажеры. Здорово! Буду качать мышечную массу под симфонический оркестр. Зашел в зеркальную комнату, посмотрел на себя и обмер. Я уже и забыл когда был таким; наверное, сразу после колонии. Стройный, молодой, лицо без шрамов. Долго на себя смотрел, все вспоминал, каким стариком ушел из жизни. Зачем мне такой шикарный подарок в аду?

Во дворе дома небольшой садик. Несколько деревьев, клумба, цветы. Никогда в жизни садоводством не занимался, хотя мне это близко. Все какое-то не наше – слишком чисто и ухоженно. Что же мне делать?

День второй. Сегодня увидел человека. Он. Однако все по порядку.

На моей улице стоят восемь домов. Четыре с одной стороны дороги, четыре с другой. Мой дом крайний. Не знаю, есть ли здесь еще поселения, но кроме наших домов я больше ничего не видел. Стоят восемь домов, а вокруг… Трудно сказать что вокруг. Недалеко речка, а вот дальше… То ли лес, то ли постоянный туман. Не знаю. Горизонт здесь очень близко. И вроде бы пространство огромное, но даль не просматривается. Это трудно описать. Небо постоянно серое, и, похоже, солнца не будет совсем. Как тоскливо без солнышка, у меня на носу даже веснушки поблекли.

Нет никакой живности, ни птиц, ни насекомых. И ветра тоже нет, поэтому все время тихо, все приглушенно. Как в гробу.

Тот человек вышел из соседнего дома. Я копошился возле грядки и так ему обрадовался, что побежал за ним как был – с грязными от земли руками. Он шел впереди и меня не видел. Я его нагнал и только протянул руку к его плечу, как он обернулся. И закричал, жалобно так. Лицо руками закрывает, как будто я хочу его ударить. И пятится, все быстрей и быстрей. Он убежал, а я так обалдел, что, наверное, с минуту стоял с поднятой рукой и открытым ртом. Потом опомнился и рот закрыл.

Вечером увидел еще одного соседа, но тот убежал сразу же, как меня увидел. Итак, контакта соседями не получилось.

День третий. Вот что значит ад! Нашел хитро замаскированный бар с выпивкой. У меня даже руки тряслись, когда я себе виски наливал. Помниться, мелькнула мысль, что не стоит снова в пьянство ударяться. Выпил, задержал дыхание. Все честь по чести: и горло обожгло, и голова прояснилась. И больше ничего. Ни капли опьянения, как будто крепкую газировку выпил. Треть бутылки в моем желудке, а сознание только четче делается. Это для чего я пил? Чтобы острее почувствовать свое положение? Кстати, когда остатками виски я полил цветы, они тут же увяли. Ад на них не распространяется.

День четвертый. Слушаю музыку. Почему я раньше не любил классику? Особенно одна старинная испанская мелодия – слушал, и слезы жгли глаза, почище спиртного забирает. Всегда был уверен, что скрипичный концерт от слова скрип. А теперь, пожалуй, скрипка мой любимый инструмент. А я, к своему стыду, даже не знаю, сколько у нее струн. Вроде четыре. А может, пять?

День пятый. Все время думаю, вспоминаю. Ясно вижу лица ребят, воспитателей. Иногда приходят такие мелочи, что я диву даюсь, как я раньше этого не замечал? Удивительно, но даже я – сирота при живой матери – могу вспомнить много хорошего. Оказывается, меня окружало много хороших людей. И если вдуматься, их было больше, чем плохих. Просто они были не так заметны. И маленькая хромоногая сторожиха, всегда дававшая нам хлеба, и моя любимая учительница, и наши девочки. Где они сейчас? Раньше мне бы и в голову эта мысль не пришла, не до этого было. А сейчас они приходят ко мне во сне, и мне легче от их участия.

Это все хорошо, но я каждый день смотрю на свою цветущую физиономию и напоминаю себе, что я в аду. В том месте, где к очищению приходят через муки, и, как правило, адские.

День шестой. Так все и случилось. Сегодня возле тихой речки я встретил Ваню. У меня в груди защемило, когда я увидел на шатких досках мостика маленькую фигурку с удочкой в руках. На нем были все те же застиранные шорты и майка с синей эмблемой. Моя душа кричала, сердце готово было выскочить из груди, но ноги уже несли меня к маленькому деревянному настилу, на котором он сидел.

Он обернулся, услышав мои шаги, а я, чтобы не упасть, вцепился в шаткий поручень. Так мы и смотрели друг на друга: здоровенный дядька и исцарапанный пацаненок девяти лет.

А потом у него дернулся поплавок. Еще и еще раз. Он ловко подсек, и удилище согнулась пополам от веса рыбины. Я бросился помогать ему, и мы выволокли на трухлявые доски огромного слепого сома.

Мы пекли необыкновенно вкусную рыбу на костре, и я не мог остановиться. Все говорил и говорил, как ненормальный. Ваня только улыбался и ерошил свои соломенные волосы. По-моему, он вообще не произнес ни слова. А я глаз не мог от него оторвать. Это был он – мой Ваня! Как он наклонял голову, как улыбался, как оттопыривал мизинец, когда чистил рыбу. Я как будто выпил спиртного, мне не хватало воздуха, голова шла кругом. Хватит, черт побери, хватит! Из чего должно быть сделано сердце, чтобы пережить такое. Я знал, чем это кончится. Ведь я многое пережил и уже научился не тешить себя иллюзиями.

Когда мы мыли руки, он вдруг соскользнул в воду. Я тут же бросился за ним, нырнув, в чем был, в затхлые воды речки. Как он оказался подо мной? Я вдруг почувствовал, что попал ногой по чему-то мягкому. Погрузившись глубже, я увидел фигурку мальчика, медленно опускающегося на темное дно.

Я выволок его на берег и увидел ту страшную рану на голове, как от удара кирпичом. Но на этот раз было еще хуже. Ваня что-то забормотал и открыл глаза. Я прижал маленькое тельце к себе – крепко-крепко. Потом, вспомнив, что он мог наглотаться воды, стал делать ему искусственное дыхание. Все было напрасно. Во что я еще верил? Во что вообще можно верить в аду?

Он умер на моих руках. Зрачки стали бездонными, лицо заострилось. Я завыл как собака, глядя в его мертвое лицо. И только тогда понял, что на мне та же интернатская одежда, что и в тот день, когда я убил его в первый раз.

День седьмой. Я разбил свою голову о большой камень на берегу. И я умер. И тоска отпустила мою душу.

Но я не учел самого важного – я ведь в аду. И через некоторое время я очнулся с искромсанной головой на берегу черной речки. Моста не было, как не было и Вани. А я лежал на холодной земле и сквозь волны боли понимал, что умереть мне не дадут и мои мучения только начинаются.

День восьмой. Нет, я не простыл и не ослабел от потери крови. Теперь мое тело было против меня, я стал только крепче. А от удара, снесшего мне полвиска, на моей голове не осталось даже шрама.

Теперь я понимал своих соседей. Я забаррикадировал дверь, закрыл окна и поклялся, что никуда не выйду и ни на что не отзовусь. Мне было так плохо, так горько. Я отчетливо помнил мягкость его волос, задорность улыбки, маленькие руки в цыпках. Я гнал от себя его последний, уходящий взгляд. Но стоило мне хоть на мгновение расслабиться, и все возвращалось. Что же мне было делать?

Я кричал до хрипоты, становилось легче. Но вскоре голос пропал, и мне оставалось только молотить кулаками по мертвому дереву стола.

В один момент сознание мое помутилось, и я упал, свернув маленький столик. Не знаю, сколько я лежал на цветном паласе. Открыл глаза – прямо передо мной маленькая коробочка. Я тупо смотрел на нее, пока буквы не сложились в слова: «Краски гуашевые». Дрожащими руками я открыл коробку. Так и есть, обычные школьные краски, даже с кисточкой.

Я поднялся и осмотрелся вокруг в поисках бумаги. Как давно я не рисовал! Где можно найти бумагу? Я стал выдвигать многочисленные ящики, но на полпути остановился. Зачем мне позволили найти краски? Что из этого выйдет? Но потом махнул рукой – будет чем отвлечься от безумия. Теперь я каждый день буду погружаться туда, но дверку они не захлопнут, никто не даст мне окончательно спятить, иначе мучить меня они уже не смогут.