– Ты закончил отчет? – нарочно спрашиваю я.

Виктор отмахивается.

– Эм-семь, не до тебя сейчас.

– Я не седьмая модель, я – зайчик.

– Да какой ты, к черту, зайчик, – взрывается Виктор. – Ты сделан из кошачьих генов. Тебя кошка родила. Кормила своим молоком, пока у тебя паучьи ноги не отросли. Она очень переживала из-за этих ног.

– Где она теперь?

– Не знаю.

– Она умела говорить?

– Это была обыкновенная кошка, безмозглое лабораторное животное. Все, не мешай, я еще не закончил.

Хорошо, не буду мешать. Я иду в кормовой отсек и по пути проверяю, как наша команда готовится к длинному перелету.

В кормовом отсеке – тесный ангар. Я достаю из стены одну за другой маленькие коробочки и упаковываю в них мышек. Они любят, когда я укладываю их спать.

– Сегодня мы лечили кораблю лапу. – Да-да-да, лапу-ла-пу. – Сегодня мы вышли из корабля в снег и лечили лапу снаружи. – Да-да-да, снаружи много снега, выше головы. – Мы очень смелые!

– Конечно, – отвечаю я им, – вы самые смелые ремонтные мышки на корабле.

Они засыпают, а я иду помочь волку. У него нет органа для анабиоза, ему нужно сделать укол.

– Я не вижу снов, – говорит волк.

– Ты просто сильно устаешь. У тебя много работы на каждой планете.

– Я хочу увидеть наш остров.

– Думай про него, когда начнешь засыпать.

– Жара, море и птицы. А тут холод и снег.

Волк засыпает, положив голову на лапы, он улыбается во сне. Все готово.

Я открываю спрятанный среди энергетических магистралей пульт и набираю на старинной механической клавиатуре код. Слышу, как тихо зажужжал насос, подающий в жилые каюты снотворный газ. Сейчас люди уснут, и кибернетик поможет мне растворить их тела в биореакторе. Через два года, когда корабль прилетит к следующей планете, мы вновь синтезируем тела людей, восстановим из компьютерного архива их личности такими, какими они были сорок лет назад, в самом начале нашего полета, и они проснутся в своих каютах, ничего не помня о десятках разрушенных миров. Надо немного подождать.

Кибернетик нажимает кнопки на консоли биореактора, вручную открывает вентили, подключает толстый кабель энергосистемы.

– Тридцать процентов нашей энергии, – он хочет продолжить наш давний спор. – Мы много тратим на твоих людей.

– Я хочу показать им Звездный Сиам.

– Они уже видели, там развалины и радиация.

– Мы найдем другой.

– Я устал врать про поломку связи, – кибернетик показывает тонкими ручками удивление. – Мне трудно врать, я не человек. Лучше оставить их в покое.

– А я не робот, у меня есть сердце.

– Шесть штук, – качает обезьяньей головой кибернетик.

Мы больше не разговариваем и работаем молча. Я пытался ему однажды все объяснить, говорил про одиночество разума, отражение мира, про точку отсчета, но он ничего не понял. Для него человек – это раствор из биореактора и информация из нашего компьютерного архива, и если соединить одно с другим, то получится беспредельно скучное существо, отказавшееся от видовых амбиций, злое и ничтожное. Я давно перестал с ним спорить. Перед огромной Вселенной мы равны, люди никогда этого не признают, согласен, но мы, говорящие зверьки, если хотим быть умнее и человечнее людей, должны быть снисходительны к ним. Кибернетик самый толковый из нас, и меня беспокоит, что он не соглашается со мной. Может, я ошибаюсь? До следующей планеты два года полета, я не стану спать, у меня будет время подумать – является ли коварство свойством разума, и не отказывают ли одни разумные существа другим в равенстве с собой, если не находят в них предательства и жестокости. Учимся ли мы у людей или деградируем, как они.

Сорок лет назад. Мы стоим среди развалин великолепного города. В светлой синеве над нами струятся полупрозрачные немые облака. Тишина и покой.

– Это так необъяснимо жестоко, – всхлипывает Людочка, ее плохо слышно через кислородную маску.

Перед нами невероятной красоты серебристые арки, уходящие в небо, блестят оплавленным стеклом в белом свете звезды. Километровые проспекты, хоть и заваленные обломками, но до сих пор прямые и гордые, как луч света. Воздушные купола огромными пузырями висят над остатками острых шпилей, пробитые, повалившиеся на бок, но еще понятен замысел – они должны были летать среди облаков. Летающие города, как прекрасно.

– Надо срочно связаться с Наблюдательным Советом, а у нас не работает связь, – ворчит Борисаглебыч. – Как так можно, корабль новый, а дуктор этот ваш не работает? Двоечники.

– Смелая архитектура, – отвечает ему Виктор, он так увлечен, что никого не слышит. – Немыслимые формы. Очень интересно.

Он много фотографирует сразу пятью аппаратами, я таскаю за ним тяжелый ящик с приборами.

– Нужно составить план города, – деловито бубнит Виктор сам себе, – взять пробы, определить время катастрофы.

Людочка вдруг растерянно говорит Виктору:

– Я понимаю, что здесь написано. Я понимаю эту надпись.

У ног Людочки лежит занесенная пеплом панель, очевидно, ее давным-давно сорвало со стены ближайшего здания: «ул. Цветочная, конгломерат Звездный Сиам».

Он обнаружил свое присутствие багровой точкой тлеющей сигареты. В темноте за спиной едва просматривалась отвесная крепостная стена. Как мы договорились накануне, я продолжал идти молча.

Нервный огонек вычертил сигнальный крест, косо упал на землю.

Мы неожиданно коснулись друг друга.

– Осторожно!

Он успел взять меня за локоть:

– Вы тоже. Здесь, если помните, глубоченный ров. Ого, что это у вас? Даже не догадаюсь на ощупь. Вы меня восхищаете: неужели подводное ружьё?

Я согласился: да, оно самое:

– В стволе трезубец. Шнур на тридцать метров.

Он довольно хмыкнул.

Мы выбрались из чернильной зубчатой тени и уже более-менее отчетливо видели друг друга.

Я добавил, что, кроме прочего, не преминул взять для дела мощный японский фонарь.

– Сто метров – а луч режет, как скальпель.

На этот раз мой ночной спутник изверг неодобрительное сопение:

– Фонарь – зря! Я же, вроде, так подробно всё рассказывал. Не стоит повторять мою ошибку. В прошлом году, когда я воспользовался фонарём, он больше не прилетал. Крайне пугливое существо. Психика балерины! Ко всему же: ночное! Это значит: очень хрупкая фасетка глаз. Вы замечали, мотыльки, прилетевшие на свет, потом неминуемо гибнут?

– Кто не замечал! Вопрос: почему?..

Он посмотрел на меня:

– Почему?.. Вы именно так спросили?.. Интересные у вас… мыслительные достопримечательности. Бабочки слепнут, я уже сто раз объяснял!

Беседуя с ним, я боязливо чувствовал, как дышала прохладой огромная трещина крепостного рва. Там, на дне, вздрагивал от скользких касаний бурьян.

Я спросил: что же тогда толкает на подобный полёт?

– Вы опять меня удивляете. Отвечаю: «Смертельное манит». Этот факт отметил еще Аристотель. И вас именно это – это! – сюда привело. Сомневаетесь?.. А вот покопайтесь в душе. Что-то неясное… Оно томит. Оно не давало вам спать в Одессе, что ни вечер – бешеный пульс. Касается… и убирает холодный пальчик от сердца. Это намного острее, чем залезать к женщине под одеяло. Так ведь?.. Ну, ответьте, что я ошибаюсь!.. Видите! Фигура души это совсем не контуры тела.

Мой спутник запнулся на ступеньке, разбитой ядром, и его мысль, как хрупкая шестерёнка, потеряла нужный зубец.

– Представьте, что было бы с нами, если б не трусость. В лучшем смысле этого слова, конечно. Из трусости проистекает так называемый здравый смысл. Но до этого мутная трусость выжимает из себя прозрачную и полезную капельку под названием осторожность. К слову, мечтательность – обязательный элемент трусости. А от мечтательности до гениальных поэм рукой подать.