Конде удивленно, с некоторой долей недоверия и с оттенком насмешки на губах посмотрел на Генриха Наваррского:

— Неужто ты и в самом деле надеешься стать французским королем?

— Да, так сказала мне моя мать, и я верю ей.

— Но для этого надо стащить с трона Валуа! У нее ведь еще двое сыновей.

— Божье провидение не замедлит вмешаться в историю Франции, и коль мне это предначертано судьбой, то это сбудется. В Нераке я встретил цыганку, она сказала мне то же, что и моя мать: я буду королем.

Конде рассмеялся и похлопал брата по плечу:

— Ну вот, а ты еще удивлялся, когда я назвал тебя «вашим величеством». Выходит, я был прав?

— Брат мой, как только я сяду на трон, ты станешь моим первым министром.

— А вторым?

— Вторым будет адмирал, а твой отец — главнокомандующим.

— Браво, Наварра, но куда ты денешь принцессу Марго, ведь она тоже Валуа?

— Сплавлю ее в лучшем случае какому-нибудь государю, испытывающему потребность в непрерывных любовных утехах.

— А в худшем?

— В худшем случае женюсь на ней сам. Ох и чудная же будет невестка у моей матери! Кажется, весь двор уже повидал ее розовые ножки, но их еще не видели в Наварре. Я предоставлю своим гугенотам такую возможность.

— Помнится, ты восторженно отзывался о них во время путешествия по Франции, — улыбаясь, заметил Конде.

— Еще бы, кузен, ведь она каждый раз оголяла их до самого предела, когда об этом заходил разговор, и ей не терпелось похвалиться перед нами своими природными совершенствами. Ах, Конде, клянусь тебе, эти две березки будут моими, как только я вновь увижу ее.

— Да, но ты уже не будешь первым, Генрих.

— Догадываюсь. Но каким же: вторым, третьим?

— Боюсь, мой король, ты не войдешь даже в первую десятку.

— Черт меня подери, клянусь животом Христовым, недурной подарочек приготовит мне кузина Марго, если я соберусь жениться на ней, — и он от души расхохотался. — Но я не гордый, Анри, и не считаю целомудрие первейшей женской добродетелью. Однако хотелось бы знать, кто же все-таки был у нее первым?

— Говорят, им оказался ее родной брат, Генрих Анжуйский. Кажется, у них взаправду любовь.

— Вот даже как! — протянул Генрих Наваррский. — Влюбилась в собственного брата и тут же поспешила расстаться с девственностью! Хороши же нравы при дворе тетки Екатерины; впрочем, чему тут удивляться, коли она привезла с собою из Италии распущенность, ложь, лицемерие, пьянство и порок.

Между тем Людовик Конде рассказывал королеве Наваррской, как они вместе с Колиньи оказались в Ла Рошели.

Генрих тоже решил послушать, они с братом подошли к компании и уселись за стол.

— Наша армия спускалась по замерзшей Сене через Шампань к Бургундии. Нам на пятки наступала армия короля, численностью значительно превосходящая нашу, достаточно сказать, что одних только немецких и итальянских наемников в ней насчитывалось около десяти тысяч. Но она не завязывала с нами сражения, хотя и могла это сделать, а наши силы тем временем значительно увеличились близ Осерра. Однако мы были не в претензии — никто не хотел воевать: ни католики, ни гугеноты. В обеих армиях солдаты не получали жалования, остро ощущалась нехватка продовольствия и оружия, и они занялись открытым разбоем, опустошали деревни, мимо которых проходили. Доходило до того, что в поисках пропитания солдаты грабили церкви и дворянские усадьбы как свои, так и чужие. Мы надеялись тогда на помощь от английских протестантов, но ничего от них не получили: кажется, у них были свои проблемы с католиками.

Наконец одним прекрасным днем обнаружилось, что армия начинает таять. Солдаты, истосковавшиеся по земле и по дому, покидали ее, уходили и дворяне, земли которых, не обрабатываемые никем, приходили в запустение и не приносили урожая. В армии католиков положение было не лучшее. Однажды в наш лагерь прибыл парламентер с просьбой о встрече в Лонжюмо, где будет заключено перемирие. Нас с адмиралом это устраивало, этого хотел и король, коли сам запросил мира. С нашей стороны в Лонжюмо отправился кардинал де Шатильон, со стороны короля — маршал Монморанси. Король выразил согласие со всеми нашими пунктами, и 23 марта мы с адмиралом подписали мирный договор.

— Который, как мне кажется, — заметила Жанна Д'Альбре, внимательно слушавшая Конде, — не принес никаких результатов и вновь был нарушен католиками.

— Совершенно верно, мадам, — подтвердил Колиньи. — Я не зря назвал его «мир, полный вероломства». Обе партии распустили свои войска, но король сохранил свою штатную армию, и теперь, когда они почувствовали, что мы слабее, снова стали преследовать нас. По-прежнему продолжаются грабежи и зверские убийства протестантов. За лето они вырезали несколько тысяч наших братьев. Губернаторы провинций, с молчаливого согласия короля, объявили, что договор не распространяется на их владения, поскольку они принадлежат не королю, а принцам. Честное слово, можно подумать, что вернулись времена раннего Средневековья, когда каждый вассал был хозяином в своих владениях и не подчинялся синьору — королю.

— А что же вы? — спросила королева. — Какие меры приняли вы в ответ на это? Ибо всякое действие должно вызывать противодействие.

— Говорите вы, Ла Ну, — попросил адмирал.

— Государыня, — начал Ла Ну, занимавшийся сбором ополчения к югу от Парижа, — в ответ мы разрушали их церкви, сжигали иконы и мощи святых, дарохранительницы переплавляли, а самих священников топили в болотах и вешали на деревьях в Орлеане и Турени. Мы убивали их фанатиков и сжигали их на кострах. Мы мстили им за кровь наших товарищей.

— Весь юг с Нимом во главе встал на защиту истинной веры, государыня, — поддержал его Ларошфуко.

— Ним? — переспросила королева и улыбнулась. — Мне говорили, что этот город давно уже склоняется к Реформации.

— Совершенная правда, ваше величество, — продолжал Ларошфуко. — У него даже есть свои святые — покровители города — из числа приверженцев Реформации, там живут многие наши проповедники, и население на добрых три четверти состоит из протестантов.

— Да, да, — вспомнила королева, — я как-то останавливалась в Ниме, меня познакомили с Гийомом Може, и я слушала его проповеди в церкви Сент-Эжен и в городском парке.

— Так вот, этот город полностью в руках протестантов. Они выгнали своих консулов, расправились с епископом, разорили и сожгли все церкви и монастыри католиков, перебили почти всех папистов, а губернатора зарезали в постели и выбросили труп из окна. Пример Нима вдохновил другие города, и протестанты Монпелье, Бокера и Эгмонта взялись за оружие.

— Нам надлежит помочь нашим братьям, — воскликнула Жанна, — пока Дамвиль со своими жандармами не произвел расправу над ними! Мы сметем самого наместника вместе с его войском, сил у нас для этого достанет, а потом пройдем победным маршем по всему югу. Захватив его в свои руки, мы начнем наступление на Париж! Но продолжайте дальше, господа, я хочу услышать весь рассказ до конца. Что произошло на севере, Ла Ну, говорят, вы потерпели поражение?

— Мы направлялись во Фландрию на соединение с войсками Людвига Нассаусского. Маршем командовал Коквиль. Но Косее опередил его, встретив у Шомона, и разбил его войско, а самого Коквиля догнал в Сен-Валери, отрубил ему голову и отправил в Париж.

— Маршал де Косее должен умереть! — воскликнула Жанна. — Я хочу видеть его отрубленную голову!

— Он получит по заслугам, как и все, кто чернит и презирает истинную веру, ваше величество, — произнес Ла Ну.

— Что было дальше?

— Несколько дней спустя Альба разбил при Дуэ армию Людвига.

— Еще один прихвостень «черного манекена», заслуживающий топора, — прошипела Жанна Д'Альбре, не разжимая зубов.

«Черным манекеном», как известно, она называла Филиппа Испанского.

— Мне говорили, что после этого мадам Катрин решила взять Ла Рошель приступом. И, кажется, у нее это не получилось? Кто командовал войском на сей раз?

— Все тот же Косее, государыня.