— У меня нет слов, Конвей, — вымолвил он, нервно затягиваясь сигаретой. — Мое мнение вы знаете. Я сразу понял, что тут дело нечисто. Скверная история, по-моему, надо бежать отсюда сию же минуту.

— Не мне вас упрекать, — отозвался Конвей. — К сожалению, приходится считаться с обстоятельствами. Если эти люди не хотят или не могут предоставить нам носильщиков, остается ждать, когда прибудут другие. Вынужден признать, что мы совершенно бессильны в этой ситуации — увы, это факт.

— Вы хотите сказать, что придется проторчать здесь два месяца?

— Не вижу другого выхода.

— Что ж, два месяца так два месяца. — Маллинсон с напускным безразличием стряхнул пепел сигареты. — Остается только хором прокричать «ура»!

— Какая разница — два месяца здесь или где-то еще на краю света, — продолжал Конвей. — Людям наших профессий к экзотике не привыкать. Думаю, все согласятся с этим. Конечно, для тех, у кого есть родные и близкие, приятного мало. Мне в этом смысле повезло: переживать за меня особо некому, а мою работу вполне сможет выполнять кто-то другой.

Он повернулся, желая услышать мнение каждого. Маллинсон промолчал, но Конвею были в общих чертах известны его семейные обстоятельства: в Англии у него остались родители и девушка — тяжелый случай.

Барнард, напротив, отреагировал с уже знакомым Конвею добродушным юмором:

— Очень даже удачно, два месяца за решеткой, думаю, меня не доконают. Ну, а мои родственнички и не почешутся. Письма писать я никогда не любил.

— Учтите, наши фамилии появятся в газетах, — напомнил Конвей. — Нас объявят пропавшими без вести, люди заподозрят самое худшее.

Барнард на секунду замялся, но тут же произнес с ухмылкой:

— Да, верно, но меня это мало трогает.

Конвея его ответ порадовал, хотя и немного озадачил. Он повернулся к мисс Бринклоу, которая до этой минуты сидела словно воды в рот набрав; во время разговора с Чангом она не проронила ни слова. Конвей предполагал, что у нее нет причин особенно беспокоиться из-за личных дел.

— Мистер Барнард прав — два месяца сущий пустяк! — бодро воскликнула она. — Когда служишь Господу, совершенно не важно, где находишься. Меня привело сюда Провидение. Я вижу в этом перст Божий.

Конвей подумал, что при данных обстоятельствах это весьма здравый взгляд на вещи.

— Уверен, что ваше начальство останется довольно, — подбодрил он ее. — Вы ведь привезете с собой массу ценной информации. Да и каждому из нас будет что порассказать. Утешимся хотя бы этим.

Теперь заговорили все разом. Конвей подивился легкости, с какой Барнард и мисс Бринклоу применились к новым обстоятельствам, и одновременно испытал облегчение — возиться придется только с одним недовольным. Впрочем, даже Маллинсон, истратив весь пыл в бесполезном споре, немного присмирел. Он все еще не мог успокоиться, но уже был не прочь взглянуть на ситуацию с положительной стороны.

— Одному Богу известно, чем мы сможем заняться здесь! — воскликнул он, и по этой фразе было ясно, что он уже пытается взять себя в руки.

— Прежде всего, мы должны постараться не действовать друг другу на нервы, — сказал Конвей. — К счастью, здесь вполне просторно, а избытка населения не наблюдается. Если не считать слуг, мы пока что видели всего одного насельника.

Барнард усмотрел другую причину для оптимизма.

— Судя по здешней кормежке, голодная смерть нам не грозит. Знаете, Конвей, чтобы содержать такое заведение, нужна уйма денег. Одни ванные, к примеру, чего стоят. Непонятно, как здесь можно заработать, разве что парням из долины что-то платят, да и тем, наверное, едва хватает на прокорм. Любопытно, не добывают ли они драгоценные камни.

— Сплошная мистика, — подхватил Маллинсон. — По-моему, у них прорва денег припрятана, как у иезуитов. А ванные, наверное, какой-нибудь миллионер-доброхот подарил. Ну да мне без разницы, только бы вырваться. Вот вид отсюда действительно приличный. Местечко подходящее — для спортивного зимнего центра в самый раз. Интересно, можно ли кататься на лыжах вон с тех склонов?

Конвей окинул Маллинсона пристальным, слегка удивленным взглядом.

— Помнится, вы вчера сказали «это вам не Альпы», когда я нашел эдельвейс. Теперь я хочу повторить то же самое. Поэтому не советовал бы демонстрировать здесь ваши лыжные трюки.

— Думаю, никто в здешних краях понятия не имеет о прыжках на лыжах.

— А о хоккее и подавно, — поддразнил Конвей. — Почему бы вам не организовать две команды? «Джентльмены» против «Лам»?

— Они хотя бы научатся играть в хоккей, — заметила мисс Бринклоу с обычной своей искрометной серьезностью.

Вести дальше разговор на эту тему было бы затруднительно, да и не потребовалось: очень скоро подали ланч, достоинства которого вкупе с быстротой перемены блюд произвели благоприятное воздействие. После трапезы, когда появился Чанг, никто уже не был настроен продолжить ссору. Китаец в высшей степени тактично позволил себе выразить надежду, что дружеские отношения остались прежними, и четверо разлученных с родиной не стали разубеждать его. Более того, когда Чанг вызвался показать другие монастырские здания и предложил свои услуги в качестве гида, все дружно согласились.

— С большим удовольствием, — сказал Барнард. — Раз уж мы тут, можно и взглянуть. Снова сюда мы долго не выберемся, это точно.

Еще глубокомысленнее выразилась мисс Бринклоу.

— Когда мы улетали на аэроплане из Баскула, я и представить не могла, что нам придется попасть в подобное место, — пролепетала она, направляясь вместе с остальными вслед за Чангом.

— И до сих пор не представляем, почему мы здесь, — не преминул напомнить Маллинсон.

Конвей не страдал расовыми предрассудками и только изредка в клубах и вагонах первого класса позволял себе делать вид, будто для него имеет значение «белизна» какого-нибудь краснорожего господина в колониальном пробковом шлеме. Подобное притворство избавляло от неприятностей, особенно в Индии, а Конвей был убежденным противником лишних неприятностей. Реже к подобным уловкам приходилось прибегать в Китае. У Конвея было много друзей китайцев, и ему никогда не приходило в голову кичиться перед ними своим превосходством. Поэтому он совершенно искренне относился к Чангу как к пожилому джентльмену с хорошими манерами, очень умному, хотя и не вполне заслуживающему доверия. Маллинсон, напротив, был склонен смотреть на него сквозь прутья воображаемой клетки; мисс Бринклоу держала с Чангом ухо востро, как с заблудшим грешником. Что же до Барнарда, то он балагурил с ним, как с собственным дворецким.

Между тем гранд-экскурсия по Шангри-ла оказалась настолько увлекательной, что все эти нюансы отошли на задний план. Конвею и прежде доводилось посещать монашеские обители, но эта, бесспорно, превосходила их по всем статьям, не говоря уж об уникальном месторасположении. Только на то, чтобы обойти целую анфиладу комнат и двориков, потребовалось полдня, причем Конвей отметил, что Чанг не пригласил их осмотреть многие помещения и даже отдельные здания. Но и увиденного было достаточно, чтобы каждый из четырех укрепился в своем прежнем мнении. Барнард удостоверился, что ламы богаты; мисс Бринклоу обнаружила множество доказательств их распущенности. Маллинсон, когда притупилось ощущение новизны, почувствовал утомление, в какое его обычно повергали экскурсии на менее головокружительных высотах; ну а ламы в принципе были ему неинтересны и непонятны.

И только один Конвей не переставал восхищаться все время, пока продолжалась экскурсия. Его поразил не какой-то отдельный предмет, а сама атмосфера элегантности, скромный и безупречный вкус, ласкающая глаз утонченная гармония. Понадобилось усилие воли, чтобы начать воспринимать эту красоту глазами знатока, а не художника. И тогда перед Конвеем предстали сокровища, за которыми гонялись бы музеи и миллионеры: жемчужно-голубые вазы эпохи династии Сунь, рисунки тушью тысячелетней давности, лакированные шкатулки с любовно выполненными эпизодами из волшебных сказок. Фарфор и лак сохранили живым былое совершенство, берущее за душу и побуждающее к раздумью. Никакой похвальбы, погони за внешним эффектом, стараний произвести впечатление. Эти изысканные творения, казалось, обладали воздушной легкостью лепестков цветка. Они могли бы свести с ума коллекционера, но Конвей не занимался коллекционированием — у него не было ни денег, ни приобретательского инстинкта. Его любовь к китайскому искусству носила чисто умозрительный характер — во все более шумном, суетливом, и охваченном гигантоманией мире Конвей безусловно отдавал предпочтение миниатюрным вещам, изящным и филигранным. Переходя из одной комнаты в другую, он испытывал непонятный экстаз при мысли о том, что надо всем этим хрупким очарованием нависает громада Каракала.