Голова, отвыкшая за последнее время думать много и напряженно, запустила охранительное торможение, смешав цепочку логических рассуждений с фантасмагорическими картинами накатывающейся дремоты. Уже возникали в ней неясные, туманные образы огромных дредноутов, вроде тех, что приходилось видеть в гавани Иокогамы, но эти шли не под звездно-полосатыми или андреевскими флагами, не под британским «Юнион Джеком», а под японским Хиномару. И били из длинных орудий, приседая в зеленовато-серые волны, горели, взрывались и тонули. И почему-то вспомнился пролив Цусима и Порт-Морсби (какое отношение имеет Япония к Новой Гвинее?), и скользнули таинственными холодными рыбинами названия «Жемчужная гавань» и «Середина пути» [22], чтобы уйти в глубину густеющего сна – и противиться ему не было сил и желания…

Очнулся же я от громкой ругани нескольких человек почти под самым ухом. Скатившись с футона на татами, я охнул – полоски пластыря, державшие повязку на воспалившейся ране голени, оторвались вместе с волосами. Но уже через секунду стало не до этого. Прошипев встревоженно приподнявшейся на локте Юрико: «Лежи тихо! Что бы ни случилось – не вставай!», я на четвереньках – крадущейся к воробью кошкой – направился в прихожую, где и устроился, прижав ухо к двери.

На площадке перед квартирой были по меньшей мере три человека. Одного я узнал по визгливому голосу, это был управляющий нашего дома по фамилии Тобэ. Второй мне был незнаком, и даже после попытки разглядеть что-либо, происходящее снаружи сквозь замочную скважину, и увидев при этом лишь широкую спину в синей хаори [23], я так и не понял, кто это. Зато третьего, с фанерным чемоданчиком, в зеленой униформе и фуражке, я вычислил безошибочно – электрик из аварийной службы.

– Вы же видите: счетчик крутится! – визжал Тобэ, даже не пытаясь говорить тише.

– И что? – бубнил тот, что в хаори. – Может, он просто лампочку забыл выключить в туалете?

– …плитку или утюг? – снова проголосил управляющий, но первой половины фразы я не расслышал, потому что люди на площадке все время двигались, громко шаркая ногами.

– И как давно он уехал?

– Скоро три недели, – ответил Тобэ.

«Чтоб тебя сикомэ [24]сожрал, обезьяну вонючую! – с бессильной яростью подумал я, услышав его ответ. – Вечно ты за всеми следишь! Мало нам начальников в жизни, полицейских, санитарных инспекторов, так еще и за каждым жильцом контроль установлен…»

– Может, действительно, отключить? – пророкотал одетый в хаори, и я снова прильнул к замочной скважине: как отреагирует электрик?

– Мне что? – ответил тот, и я заметил, что человек он передовых взглядов, коль, не стесняясь старших по возрасту и положению, продолжает демонстративно перемалывать иностранную новинку – жевательную резинку. – Я могу и отключить! Работы пять секунд… А вот, думаю, если у жильца вашего не утюг остался, и даже не лампочка горящая, а холодильник продолжает работать, то неприятностей вы на свою голову наберетесь!

– Как так – холодильник? – после заминки воскликнул Тобэ. – Откуда у доктора холодильник?

– А чего? – лениво протянул электрик. – Я тоже купил. Милое дело: сунул яиц две дюжины, и месяц можешь этой проблемой голову не греть!

Поняв, что собеседники не прониклись важностью проблемы, он решил пояснить:

– Я к чему говорю? К тому, что если человек уезжать сильно торопился, он все продукты в холодильнике оставил. Рыбу, там, рис недоеденный, овощи-фрукты, курочку в морозильнике… Мы сейчас рубильничек ему повернем, чтоб, значит, вам спокойнее спалось, вроде как от пожара подстрахуемся, а у него все к вечеру разморозится. К утру подванивать начнет, ну а к приезду доктора и того хуже: загниет, заплесневеет, квартира нехорошим духом пропахнет. Туши свет, одним словом!

– Проветрит! – буркнул второй, которого я никак не мог опознать.

– Да оно понятно, что проветрит, – согласился электрик. – Только, думаю, холодильник ему придется выбросить, а новый – купить. Есть у меня опыт, – добавил он, – взглянув на ссутулившегося господина Тобэ. – Запахи уж очень в него впитываются, в пластмассу да в резину. Пенопласт, опять же, внутри…

– Что же делать? – почесал затылок человек в куртке.

Вместо ответа электрик опустил свой чемоданчик у стены и направился к моей двери. Я едва успел убрать глаз от замочной скважины, слишком поздно сообразив, что он собирается делать. В полной неподвижности застыл я на корточках со своей стороны, по шороху движений догадавшись, что почти в той же позе электрик приник к двери снаружи. «Только бы Юрико сейчас не выдала своего присутствия! – мысленно взмолился я. – Только бы проскочить – я бы в храмовом хайдэне [25]десятка иен не пожалел!»

Нам повезло: почти беззвучно работавший компрессор холодильника, стоявшего буквально в нескольких шагах от меня – сразу за углом кухни, отключился, заставив это чудо техники затрястись, лязгая какими-то таинственными частями. По ту сторону двери раздался облегченный вздох и шорох одежды – электрик разогнулся, оторвав ухо от фанерной облицовки.

– Я ж говорил! – голос его был преисполнен радостного самодовольства. – Холодильник у него работает. Я и марку могу по звуку определить: «Синано» от «Мацусита электрик» (тут он, к моему удивлению, угадал абсолютно точно) – по лицензии «Дженерал электрик» выпускается. Хороший аппарат, – снисходительно добавил он, – с отдельной морозильной камерой… Да вот, смотрите, и счетчик остановился! А вы панику разводите: утюг… плитка… Хорошо, что не послушался вас!

Переговариваясь на ходу, они как-то сразу собрались и начали спускаться по лестнице. Уже снизу раздался хохоток настоявшего на своем и оттого чрезвычайно довольного электрика. Я же осторожно поднялся на затекшие ноги и завернул на кухню, где ухватил с полу последнюю бутыль с сакэ. Судя по весу, напитка в ней осталось не больше половины сё [26], которые нужно было растянуть на два или три дня, но отказать себе в выпивке я не мог. Одну за другой я выпил пару чашечек, ничего, кроме вкуса не почувствовал и решил окончательно снять напряжение другим способом.

Юрико не сопротивлялась, когда я в нее вошел, но и ни единым движением мне не помогла. Я тоже не испытывал даже намека на страсть – все, ранее влекущее к ней, выгорело за считанные дни вынужденного заключения, сопровождавшегося изнурительными процедурами взаимного причинения боли. Даже Аико Ватабе – тонконогая и тонкорукая, с выступающими на узкой спине позвонками и сохранявшая молчание, несмотря на удары теменем о стену во время бурных моих с ней соитий, – даже та была желанней. Однако моим поведением сейчас руководила вовсе не похоть, но ненависть. И еще ощущение злорадного превосходства над теми, кто загнал нас, словно диких зверей, в эту зловонную нору и заставил прятаться в ней, самостоятельно выкусывая и зализывая собственные болячки. Та, с кем я в данный конкретный миг совершал акт, иными отождествляемый с любовью, вовсе того не понимала, но я-то был сверх краев переполнен уверенностью: мы (я в первую очередь!) их победили. Ясно главное: каждый выживает, как умеет. Государство может выпятить отталкивающие язвы и рубища, запугав народ и заставив его подчиняться; общество готово пресмыкаться перед властью и силой государства, лишь бы сохранить некие дорогие ему устои и традиции; человек способен унижаться и молчать, лгать и прятаться от первого и второго, лишь бы выжить самому и позволить выжить своим близким. И во всем этом многослойном прессе проявляется эволюционная, историческая правда: продолжить существование и оставить потомков имеет право не лучший и сильнейший – эти ломают шеи как раз в первую очередь, – но наименее сопротивляющийся давлению среды. Жидкость невозможно изрубить топором или раздробить молотом. Тот, кто уподобился воде или бесформенной амебе, кто способен использовать мельчайшие щели, складки, норы и пещеры для выживания, кто благодаря маскировке становится невидимым в ярком дневном свете, имеют право дожить до темноты и под ее покровом обеспечить продолжение своего рода.