Крутила пурга. В деревьях гудел ветер, снег больно хлестал по лицу. Во избежание несчастных случаев инспектор по технике безопасности приостановил валку леса.

Хотя и не хотелось признаваться себе, но я знал: Николай в моем описании получился примитивней, чем он есть на самом деле. До сути его характера так и не удалось докопаться. И не потому, что он такой уж необъяснимый. Просто надо было твердо следовать первой заповеди журналиста: прежде чем понять героя, пойми работу, которой он занимается.

И правда: в нашей стране не узнаешь человека, если не поймешь дела, которому он отдает время и душу. Недаром у нас трудовой человек носит красивое имя - трудящийся.

А на лесопункт я заехал случайно и даже не знал, что такое «чокер». Заготовка леса, автодело, эксплуатация автотранспорта, тонно-километры, недожог, пережог - все то, что заполняло мысли Николая Хромова, для меня было книгой за семью печатями.

Узкая, расчищенная бульдозерами полоса вдоль берега между рекой и цепочкой лысых сопок, носившая пышное название аэродрома, тянулась километрах в десяти от нижнего склада.

Редкие, разбросанные по откосам строения и службы тонули в снежном тумане. По такой погоде здесь можно было проплутать сутки, но мне повезло, и я довольно быстро наткнулся на бревенчатое помещение.

Просторную комнату разделяла беленая перегородка с фанерной дверью. В перегородке были вырезаны два окошка с табличками «Касса» и «Дежурный». Оба окошка были заперты. На фанерной, запертой на замок двери был наклеен плакат: «ТУ-104», взмывающий в голубое крымское небо. Рядом висел телефон с ручкой.

- Есть кто-нибудь? - спросил я громко.

Никто не отозвался. Раскаленная до малиновой прозрачности печурка гудела в углу. Вокруг печурки в толстых плахах пола падающими угольками были выжжены черные лунки.

Когда я перелистывал старые, без обложек, журналы «Китай», «Спутник агитатора», наружная дверь распахнулась, и на пороге появился маленький кривоногий старичок с охапкой поленьев. В коротком, осыпанном снегом пиджачке, с лицом, заросшим мягким желтоватым пухом, старичок выглядел древним, несмотря на то что на маленькой голове его парадно блестела золотыми разводами фуражка летчика.

Лягнув кривой ногой дверь, холодный и быстрый, он прошел в угол и вывалил у печурки промерзшие, звонкие, как хрусталь, поленья.

- Где тут дежурный, дедушка? - спросил я.

- А ты кто, слепой? - отозвался он тонким бабьим голосом.- Форму не понимаешь? - и поправил на голове фуражку.

Я спросил, когда будут продавать билеты до Усть-Курта.

- «Билеты, билеты»! - проворчал старичок, присаживаясь у печурки на корточки. - Погода, вишь, пургливая… На билете не улетишь… - Он достал кисет и стал сворачивать цигарку. - И чего их берет охота летать? Ну, летчик ладно. Ему деньги дают, шоколадом кормят. А вольных, не пойму, чего в небеса тянет? Ровно па земле тесно.

Он приложил к раскаленному боку печурки бумажку. Бумажка вспыхнула. Он прикурил и вдруг спросил неожиданно:

- Написал заметку-то?

- Нет еще. Не написал.

- А про них и писать нечего. Хавос у них там библейский, и больше нету ничего. Начальство приезжает - запускают циркульную пилу, чтобы шумела шибче. Чтобы слышимость была. А начальство улетит - опять тихо. Что я, не знаю, что ли? И чего у них дело не идет? Какие могут быть причины? И машины им выделяют, и продукты дают, и денег каждому платят, хоть каменный дом ставь… И власть у них та же самая, советская, а дело не идет… Обожди-ка, я погоду узнаю.

Дедушка подошел к телефону, поправил на голове фуражку и стал звонить. Звонил он долго, с ожесточением крутил ручку, кричал, ругался, дул в трубку, но промежуточных коммутаторов было так много, что дозвониться у него не хватило терпения.

- Вот меня бы ты описал - это да! - сказал дедушка, усаживаясь на прежнее место. - Я бывалый мужик. Я и в Братском бывал, и в Заярске бывал, и до Тайшета чуть не дошел. Вот я какой! С меня цельный роман списать можно. Чего я не знаю, что ли? Терентий-то хоть принес чего из тайги?

Все больше и больше удивляясь его осведомленности, я перечислил богатую добычу Терентия Васильевича и сказал, что, по-моему, он очень хороший охотник.

- Ничего,- согласился дедушка. - Терентий ничего бьет. А вот я был охотник гак охотник! Он одну белку сшибет - я две. Он две сшибет - я пять. А тогда, до перевороту, за белку полтинник давали. Водка - сорок копеек, а за белку - полтинник. Вишь, как оно было, - добавил дедушка озадаченно и после долгого раздумья спросил: - Куда ходил-то Терентий, не сказывал?

- Далеко. Куда-то за вышку.

- Вон куда! Это, значит, на делянку Ерофеева купца ходил. Вот они куда ходят! Теперь все глаза выстегаешь, пока след отыщешь. Тут строят, там строят, там машина шумит, там бензин льют… Загудела тайга. Распугали зверя… А было время, ко мне медведь сам в окошко стучал. Выйдешь на приступочку и стреляй на все стороны… Кругом богатство… Вон у меня в революцию ничего не было - ни чего поесть, ни денег. Валенок и тех не было на зиму припасено. А была винтовка-трехлинейка. Их в переворот много накидали, и я взял одну. А патронов нету, и взять негде. И пошел я тогда на хитрость. Ходили в ту пору возле нас партизаны. Одним словом, красные. Атаман у них был Михей Хромов - с нашей деревни. Я к нему. Присягнул, кому было велено, - и выдали мне четыре обоймы. Запрятал я свои четыре обоймы куда подальше, дождался вечера - да в тайгу. Пришел в тайгу - гляжу, белка. Стрельнул - свалил. А осень была, стрелять белку грех. А мне что! Молодой был, глупый… Слышу, по ту сторону ручья идет кто-то. Идет - палочкой по веткам постукивает. У меня - душа в пятки… Понял я, кто это идет, хорониться не стал. Все равно отыщет.

- Кто же это, дедушка?

- Тайги хозяин, вот кто, - произнес дедушка шепотом и поглядел на окно. - Конечно, наружность он принял хромовскую: думает, видать, что я дурак. А я - нет. Чего я, не знаю, что ли? Вышел на бережок, погрозил на меня вот этак пальцем и пошел себе. Знак дал, чтобы, значит, я белку не трогал в неурочное время. Знак дал и ушел. Идет и стучит палкой, ровно в тридцать второй калибер похлопывает, и кричит жалостно: «Эй-эй!..» Ладно, думаю, все одно темно, стрелять некуда. Обночую у гуливана - там видно будет. На заре проснулся - белка сидит. Вот так вот, как ты, близко сидит, на нижних суках, ноздрей дергает. Только я ее увидел, она и говорит: «Убей меня, пожалуйста».

- Что?

- «Убей», - говорит.

- Кто?..

- Да белка. Кто же еще, - сказал дедушка с досадой и поправил свою форменную фуражку. - Я цоп винтовку, да, слава богу, вспомнил тайги-то хозяина, перепугался. Махнул рукой: не нужна, мол, ты. Ступай с богом. Белка мелкими ускоками выше, выше, а все кричит хрипатым голосом «убей» да «убей». И так раз двадцать. «Как же тебя убить, коли тебя не видать?» - подумал я. И только подумал - она опять тут, на нижних суках. И так она меня вконец раздразнила, стерва, так я на ее осерчал, что вскинул винтовку и прищурился. Только тронул крючок - она на вершок сдвинулась, а сидит. Ну, ладно, - как я трахну!.. А она сидит. Я в другой раз ударил - она сидит. Тут я давай палить. Палил, палил… И тогда только опомнился, когда все патроны истратил. А белка посидела, посидела и пошла наверх по лесине. Вот как он меня проучил, тайги-то хозяин… Так ничего не принес и без ничего остался. Иду домой по тайге и тоскую. А кругом белки бегают, дразнятся. На каждой ветке по десятку. Хошь палкой ее бей, хошь руками лови. А у меня уж и силы нету. Иду - плачу. А белки в ту осень было страсть сколько. Урожайный был год на кедровую шишку - вот и белки много. Шишка нас, народ, тоже кормит. Наши молодухи-то кедровые орешки грызут не хуже белок. До перевороту надо было кедровую шишку добыть - вон какую лесину валили. Серый был народ, дикий. По осени, бывало, выходят добытчики с колотами. Колотуха такая тяжелая из лиственницы, навроде кувалды, - называется колот. Стукнет этаким колотом по кедру - шишка дождем сыплется, только поспевай собирать… Николая Хромова небось знаешь? Так вот его родного деда - партизана Михея - беляки таким же вот колотом уничтожили.