- Эх, ты! Правильно про вас на каждом повороте указывают, что вы отсталые от жизни. Верно указывают. Ну, допустим, есть отдельные уроды - уничтожают бензин. А почему ты передовиков не увидел? У нас, к твоему сведению, передовая механизация погрузки. Вот, пожалуйста, сводка: Попов-181, Седых-152, Морозов-176… Тут такое творится, а вы видите только черный ход. Бородавки видите. Мажете всю действительность черной краской… Ты к этой ходил, как ее?.. К Аришке? - спросил он внезапно.

- Ходил. А что?

- А у меня есть сведения, что ходил. А она за тобой бежала по улице и кричала в голос… Как там у тебя по моральной линии? Все в порядке?

- Я у нее о Хромове спрашивал.

- Ты хоть женатый? - спросил он и улыбнулся.

- Нет.

- С какого сам года? Небось двадцать пять есть?

- Двадцать три.

- Ну вот. Двадцать пять лет, а неженатый. А пора бы тебе упорядочить свою жизнь… Некрасиво получается. Заметный человек, из Москвы, а сачкует… Ты как ехать собирался?

- На самолете.

- Какой в такую погоду самолет! Ты давай-ка вот что. Пережди денька два-три. Хочешь, за наш счет. Обсудим эту историю. Докопаемся до корней. Напишем вместе куда следует.

- Нет, не могу, Аким Севастьянович. Надо ехать. На самолете нельзя - буду у вас машину просить…

- Машина - не вопрос. А вот куда я горючее спишу? А? Порожний рейс. Меня за дальний порожняк по головке не погладят. Знаешь, сюда нам горючку доставляют с какими трудностями… Особенно в зимний период. А тут - порожний рейс. - Аким Севастьянович встал и начал шагать по скрипучим половицам. - Ну да ладно. Организуем машину. А ты учти на будущее: человек должен помогать ближнему. А если беспрестанно кусать друг друга, так лучше и не жить вовсе.

В день отъезда я поднялся рано и стал приводить в порядок свои заметки. К концу работы всегда открывается множество мелких прорех: там перепутал название речки, тут забыл записать фамилию бригадира.

Минуло семь часов утра, а за окном чернела густая ночь. По утрам в здешней сети почему-то слабое напряжение - даже радио не работает. А у лампочки едва заметный накал, и приходится зажигать свечку.

Терентий Васильевич только что затопил и пошел в сени. Сырые дрова стреляли и шипели в печи, в трубе свистел ветер, дым загоняло обратно в избу. За окном стонала пурга. В горнице было зябко, неуютно.

Перед отъездом откуда бы ни было мне всегда становится не по себе. А на этот раз в черном северном утре и в вое пурги стало совсем грустно.

Сквозь вой метели слышались далекие сигналы: кто-то сослепу заехал в сугроб и звал на помощь, - и однообразные звуки гудка совсем пропадали, когда ветер менял направление и летел в тайгу.

Ветер был такой силы, что весь дом поскрипывал и вздыхал, будто его двигали то туда, то сюда, и запертая на тонкий крючок форточка беспрестанно дергалась. Собак Терентий Васильевич по случаю непогоды пустил в избу. Они лежали, присмирев, посреди горницы, свернувшись бубликами, и по-человечьи тоскливо вздыхали.

О-о-о!.. - стонала пурга. О-о-о!..

Снегу намело во все дыры, и когда в сенях ходил Терентий Васильевич, там хрустело, будто он не ходил, а грыз сахар-рафинад.

Я занимался записями, когда мне показалось, будто снаружи стучат по стеклу. Сначала я не придал этому значения: форточка дергалась, ветер шумел - мало ли что может почудиться в такую пору. Но торопливый стук повторился явственно и настойчиво.

Сквозь стекла, плотно запаянные морозом, ничего видно не было. Я забрался на скамейку, сбросил крючок с форточки. Створка мгновенно вырвалась из рук и чуть не сорвалась с петель. В глаза ударила пригоршня острого снега.

- Кто там? - крикнул я, зажмурившись.

- Это я! - послышался голос Арины.

Она была в своем дубленом полушубке, накинутом прямо на цветастый поплиновый халат. Она оглянулась, попыталась сказать что-то, но ветер взвизгнул, и воротник полушубка хлопнул ее по губам. Арина раздраженно мотнула головой и крикнула:

- Вы когда едете?

- Сейчас.

- Если за баранку посадят Николая, не соглашайтесь! Пускай другого дают! Требуйте другого!

- Почему?

- Ничего не знаю! Если Николай - не садитесь!

- Подожди, Арина…

Я выбежал на крыльцо, но она была уже далеко. Мне показалось, будто она еще раз крякнула: «Ничего не знаю!» - и исчезла, словно пурга унесла ее на своих белых крыльях.

Я вернулся, закрыл форточку и сел думать. Предположение, что Аким Севастьянович назначит в «порожний рейс» того самого Николая Хромова, который совершал уголовное преступление, казалось мне невероятным. Да и Николай вряд ли согласится везти человека, который, по существу, написал на него обвинительное заключение. Конечно, он может попытаться отделаться от меня в пути, но в таком случае ему достанется втройне, - он не может не понимать этого.

Обдумав обстоятельства со всех сторон, я простился с Терентием Васильевичем и вышел.

Окна конторы были освещены. Работа уже шла.

В сплошной снежной каше появилось светлое пятно. Оно становилось ярче и светлей, и, наконец, явственно проступили зажженные фары, плывущие словно сами по себе вдоль белых сугробов.

Когда машина стала видней, у меня и вовсе отлегло от сердца. Это был видавший виды бортовой грузовик с деревянным обшарпанным кузовом и с фанеркой вместо стекла на боковой дверце. А у Хромова - щеголеватый «ЗИЛ» со звездами на новых створках. Нет, это не машина Хромова.

Я вышел на дорогу и остановился под светом фар.

Дверца кабины открылась. Водитель стал одной ногой на ступеньку и, не выпуская баранки, крикнул:

- А ну, садись!.. Еще ждать тебя!..

Это был голос Николая. Ошеломленный, я полез в кабинку и, видно, так неловко ворочался, что задел кнопку сигнала.

Машина рявкнула.

- Кому сигналишь? - усмехнулся Николай. - Никто не услышит. Видишь, какая заметуха.

И мы поехали.

Приключения этой удивительной поездки отпечатались в моей памяти так глубоко, что, кажется, через много-много лет - стоит только закрыть глаза - я увижу и тесную кабинку, и сиденье, обитое холодной, как лед, клеенкой, и фанерный листок, вставленный в дверцу взамен разбитого стекла, и едва приметную щелку, сквозь которую нестерпимо острый луч ветра резал, как ножом, щеку. Машина принадлежала Витьке, и внутренность кабины точно отражала беззаботный нрав восемнадцатилетнего молодожена: показатель температуры врал, стрелка наполнения бака неизменно стояла на нуле, для включения света почему-то был привинчен комнатный выключатель. Между прочим, Витька позаботился и о красоте: возле щитка была наклеена цветная открытка, изображающая парк в Гурзуфе, кипарисы, море и синее небо.

- По трассе поедем или вёршей дорогой? - спросил Николай. - Как желаешь?

«Вёршей дорогой» он называл свой зимник.

- Пуржит. Опасно, пожалуй.

- Ничего. Скоро притихнет. Последки выдувает.

И вот мы поехали вдоль «прижима». Я с детства боюсь высоты и долгое время не подозревал, в какой опасной близости от края обрыва двигался наш грузовик. Фанерка сослужила хорошую службу: й ничего не видел. Пурга густо залепляла ветровое стекло, «дворники» останавливались, теряли силу, Николай сгребал снег рукавицей, но через минуту мы снова ехали почти вслепую. Машина пробуксовывала в глубоких сугробах, сползала вбок, лихорадочно тряслась, и белый цилиндрик спидометра метался в разные стороны.

Чем дальше мы ехали, тем больше казалось, что Николай ничего не подозревает о моих намерениях. Держался он ровно, насмешливо-спокойно - в общем, был таким, каким я знал его в первые дни знакомства.

А вскоре я еще больше убедился, что Николай не таит против меня ничего дурного. На одном из крутых подъемов он резко посадил машину на тормоза и велел мне выйти.

- Только осторожно, - сказал он. - Гляди под ноги!

Я открыл дверцу - и ахнул.

Наш грузовик стоял наискосок к дороге, и крайний задний скат висел над обрывом. Стоило только подать машину чуть назад - и она полетит вниз. Почувствовав опасность, Николай не пожелал рисковать моей жизнью и решил выпутываться из беды один. Каким-то чудом он выровнял машину, и мы поехали дальше.