Иван Степанович подошел к Тане и спросил:

- Отдохнула?

Она молча развешивала белье.

- Тебя спрашивают или нет?

Таня опустила голову и стала теребить фартук мокрыми руками. Была она длинная, тощая и плоская.

- С хором поедешь?

- Не знаю.

- А кто знает?

Таня помолчала немного и сказала тихо:

- Хозяин не пустит.

В это время хлопнула дверь, и на крыльцо выбежал Авдей Андреич, в валенках и в галстуке, прикрепленном к сорочке скрепкой для бумаг. Был он небритый, и волосы, наполовину черные, наполовину седые, как говорят - соль с перцем, торчали у него во все стороны.

- Танька! - закукарекал он. - К вечеру луковицу испеки! Мозоли сводить буду! - Он вынул часы, щелкнул рышкой. - К семи давай!

На Ивана Степановича он и не поглядел, будто его не было.

- Вечером ей некогда, Авдей Андреич, - оказал председатель. - Вечером ей с хором ехать.

Он ничего не ответил, бросился в избу и стал бегать по дому, хлопать дверьми. Сердился.

Немного обождав, мы прошли в горницу, которая у них называлась «зал». В зале висел портрет Ворошилова в тяжелой раме. На столе, выдвинутом по-городскому на середину, лежали штабеля бумаг и подшивок. Рудаков готовился к полугодовому отчету.

Похлопав дверьми, Авдей Андреич внезапно выскочил со стороны кухни и, не успел Иван Степанович открыть рот, закричал:

- В мае на фабрику ездили! Дунька воротилась без пяти одиннадцать, а моя - в одиннадцать сорок! - Он выхватил из кармана часы и щелкнул крышкой. - Где сорок пять минут была? Гуляла? Молчит!

- Обожди, Авдей… - начал было председатель.

- Пришла - губы распухлые, как у трубача! Что она там, на трубе играла? Из Москвы со смотра воротилась - от волос табаком несет. Дорогими папиросами.

Председатель снова попробовал прорваться в разговор, но и на этот раз не вышло.

- Вы что, из моей бабы обратно девку хотите сотворить? Вот вам!

Он снова побежал сердиться, и снова вся изба затряслась от хлопающих дверей.

- Шли бы вы, - сказала Таня. - Ничего у вас не выйдет.

- Почему не выйдет? - усмехнулся председатель и сел на стул. - Очень даже выйдет. Добывай из укладки красные сапожки.

Авдей Андреич, постучав дверьми, немного отвел душу, уселся к своим бумагам и начал стрелять на счетах. Председатель поглядел, как стучат и бешено крутятся костяшки, и спросил:

- Долго ты намерен общественную работу разваливать?

Хозяин не отвечал, будто никого тут не было.

- Общественную работу разваливаешь - это раз. Равноправия не признаешь - два. Ты что? Против закона?

- Я законы лучше твоего знаю, - сказал хозяин, придерживая цифру пальцем так крепко, словно боялся, что уползет. - Жена она мне или кто?

- То-то и есть, что жена. Поэтому должен дать ей возможность повеселиться. Не век же ей на латаные валенки глядеть.

- На валенки? На латаные? - Авдей Андреич рванулся со стула, не выпуская, впрочем, цифры из-под пальца. - Это как понимать?

- Так и понимать. Ты пожил, погулял. Старый. А она молодая. И спеть ей охота и потанцевать.

- Молодая… Старый… Валенки латаны… - Авдей Андреич извивался от ехидства и вредности, припаянный пальцем к цифре. - А вы ее там еще подрумяните? Ленточки на нее повесите?

- Надо будет - повесим.

- Да я в этих валенках десяти председателям отслужил! - закричал вдруг Авдей. - Десяти отслужил и тебя переживу!

Он выбежал через кухню, погромыхал дверьми и прибежал через спальню.

- Я еще твоими костями в бабки играть буду! «Равноправие, общественная работа»! Заморочили людям голову!

- Это кто заморочил? - спросил председатель. - Советская власть?

- Все вы хороши!

- Ну, если так, тогда, конечно, говорить нам с вами не об чем.

Иван Степанович встал и принял положение «смирно».

- Давно я наблюдаю за вами, Рудаков. Ночная у вас душа. Власть его не устраивает!

Как только председатель назвал его по фамилии и на «вы», Авдей Андреич страшно перепугался.

- Ты мне контру не шей! - закукарекал он. - Сейчас культа нету! Она там где-то будет петь, а ты сиди переживай!

Мы вышли во двор, а из зала доносился крик:

- А ты чего встала? Чего молчишь? Тебя зовут или меня? Твое дело - не мое!

Мы остановились. На крыльцо вышла Таня.

- Ну? - спросил председатель.

- Не поеду я, Иван Степанович.

- Да ты что?

Она молчала, пригорюнившись, перебирая красными руками фартук.

- С ним бился, теперь с тобой?

- Жалко, - тихо сказала Таня,

- Чего тебе жалко?

- Авдеюшку… Зачем же за валенки над ним смеяться? У него ревматизм. На ногах шишки. А вы смеетесь. Он в войну застудился. Нехорошо, Иван Степанович. - Таня оглянулась на дверь с опаской и подошла ближе. - Когда я петь уезжаю, он на картах гадает про меня… Правда. Ефимка видал.

- Тогда так, - сказал председатель. - Бери с собой Ефимку. Пускай он глядит за твоим поведением. Заместо шпиона.

- А можно?

- Дам указание.

Когда мы садились в машину, по всему дому Рудаковых хлопали двери.

Следующей была Маргарита Сизова. У нее отец - водитель электровоза. А мать, Мария Павловна, лежит больная. Хворь схватила ее еще осенью, но она долго скрывалась от докторов. Зимой нашли ее без памяти на ферме. Отправили в больницу. Стали резать, ничего не вырезали, зашили и отправили домой.

Муки довели Марию Павловну до того, что она лечится любыми порошками и любым снадобьем, какое посоветуют. И никому не секрет, что жизни в ней осталось мало.

Рыжая красивая Маргаритка встретила нас на улице с заплаканными глазами. Ночью матери было совсем плохо, а отец, как на грех, в рейсе.

Председатель не решился ругать Маргаритку. Он еще на пороге снял кепку и вошел, как в церковь. Мария Павловна лежала высоко, в мужской сорочке с воротничком. Я тихонько подняла ее руку, пожала и так же тихонько положила на стеганое одеяло, на прежнее место. Ой, какая легкая ручка! Ученые сосчитали: чтобы надоить один килограмм молока, надо сто раз сжать и разжать пальцы. Попробуйте сами, легко ли сжимать кулак сто раз подряд. А у Марии Павловны было двенадцать коров, и давали они не меньше ведра каждая. Просидела она под коровами полжизни, и, пока не ввели «елочку», Марии Павловне приходилось сжимать и разжимать кулаки самое малое пятнадцать тысяч раз в день. Однажды, поспорив в шутку с командированным, она сдавила ему руку так, что он присел и целый день потом шевелил пальцами, будто натягивал перчатку. Такая у нее выработалась железная кисть.

И вот теперь эта рука лежала на одеяле, легкая как перышко. С лица Марии Павловны сошел багровый загар, стало оно чужое, перламутрово-бледное. Только синие глаза, как всегда молодые, милые, поблескивали, словно васильки после дождя.

Мария Павловна обрадовалась, что зашли проведать, затрепетала вся:

- Сейчас я вам… Самоварчик сейчас… На стол соберу… Я сейчас…

- Да ты что! - кинулась к ней Маргарита, видя, что мать всерьез собирается подниматься. - Лежи! Сама уважу!

- Да что ж это такое!.. - хозяйке было ужасно совестно лежать при гостях. - Ты сперва постели скатерку-то, Риточка, да не эту! Ту, которую отец из Харькова привез. Да стол оботри. Крошки там, молоко - мало ли… Не так ты все делаешь, дочка. - Она снова попыталась встать, но мы ее удержали.

- Лежи, Маруся! - сказал Иван Степанович. - Поправишься, тогда будем чаи гонять.

- С вами поправишься! Мне бы коровушку подоить или так что-нибудь поделать, и сразу станет легче. Вся хворь выскочит. Глупенькие вы, - продолжала она покорно. - Говорила, не надо в больницу, нет, повезли… Линка-то с первотелочками справляется? Уважают они ее?

- Уважают. Да у Линки ухватка не та. Аврора, бывает, капризничает.

- Аврора известная привередница. Стиляга… Вчерась стадо гнали, встала тут возле окна и мычит. На Линку ябедничает. Насилу согнали… Что затужил, Иван Степанович? Невесело тебе с хворой бабой?