- Умаялся, Маруся.

- Как не умаяться. Сколько делов.

- Сегодня просыпаюсь, гляжу, в сапогах. А на часах уже шесть утра. Представляешь? Всю ночь обутый проспал. Хотел газеты проглядеть - три речи еще не читаны, - да вот с утра гоняю…

- Вон зеленый какой! Тебе бы прилечь.

- Хватит. В бригадиры буду проситься или в кладовщики.

Иван Степанович накрыл глаза рукой, уронил голову и словно задремал.

Мария Павловна взяла бумажку, написанную под копирку, и, лукаво взглянув на председателя, стала читать:

- «На аспида и василиска наступиша и попереши льва и змея».

- Чего, чего? - встрепенулся председатель, но спохватился и снова принял измученную позу.

В избе было сыровато после дождя, промозгло. Чтобы белье не плесневело, все ящики в комоде были чуть выдвинуты, а все дверцы в гардеробе чуть приоткрыты. Ритка сказала, что надо бы протопить, да дров нет. А на зеркале уже темные пятна.

- Зашла бы в правление. Председатель выпишет.

- Да к нему разве проберешься. Возле него всегда цельная стена народа.

- Попроси сейчас.

- Дайте отдохнуть человеку, бессовестные! - зашептала Мария Павловна. - Вон ведь как укатался.

Я сказала, что он переживает, - девчат надо собрать на шефский концерт, а они не едут.

- Батюшки! Кто да кто?

- В частности, твоя рыжая, - сказал председатель, но спохватился и принял позу.

- Да ты что, Рита?

- Как же я от тебя поеду? Я уеду, а ты на ферму побежишь.

- Куда уж мне бегать! Поезжай, Риточка. Неужели поплясать неохота? Я, бывало, где бы ни была, что бы ни делала, а гармошку услышу, сейчас каблучками подыграю. Нипочем было не удержать… И не жаль тебе председателя? Вишь, до чего довели - сомлел совсем…

- Ладно, поеду, - сказала Маргарита. - Только лежи гляди.

Иван Степанович вскочил, будто того и ждал.

- Чего это ты читала? - Глаза его сверкали от любопытства.

- Тоже снадобье, только божественное. Таиська принесла.

- Шуганула бы ты ее. - Он схватил бумажку и пропел по-поповски: - «Не придет к тебе зло, и рана не приблизится телести твоему».

Мария Павловна принялась было смеяться, но завела глаза и застонала. Смеяться ей было больно.

- Велела раз в день читать, - проговорила ослабевшим голосом. - А я ей: «От меня молитву боженька не примет. Я комсоргом была». - «Тогда, - говорит, - читай два раза в день».

А председатель уже не слушал ее и кричал в дверях:

- Поехали в Закусихино! А ты, рыжая, давай собирайся!

В Закусихине живет Лариса Расторгуева, после Груни - лучшая наша певица.

Отец Ларисы пропал на войне, и как память о нем на стене висит дорогая двустволка, которую мать, Анна Даниловна, сберегла в голодные военные годы.

Лариса лежала на никелированной кровати, отвернувшись к стенке. Анна Даниловна, нацепив очки, вышивала. Она, как прибежит с птицефермы, так и кидается либо полы скоблить, либо печку белить, либо вышивать скатерки, которых и так в избе видимо-невидимо.

Иван Степанович вежливо поздоровался и сел.

- Здравствуйте, - тихо сказала хозяйка. - Нельзя Лариске ехать. Спину у ней ломит. Умаялась.

- Если нужно, значит можно, - сказал председатель. - Вы мать. Надо уговорить.

- Как же я стану ваши приказы отменять? - возразила Анна Даниловна мягко.

- А вы не шутите. Шутить не время. Не первый май.

- Разве я шучу? - она сняла очки и внимательно посмотрела на председателя. - Вы же сами обещали девочкам сегодня отгул. Они вчерась на коленках пололи. Зачем же народ обманывать? Некрасиво. Один раз обманешь, другой - обманешь, а на третий - правду скажи, все равно не поверят.

- Выбирай выражения, - прервал ее Иван Степанович.

- А зачем выбирать? - спросила она, считая иголкой стежки. Она говорила с председателем без всякого поклонения, как с каким-нибудь рядовым колхозником. А Иван Степанович привык и не обижался. Анна Даниловна со всеми такая. - Полоть кончили? - спросила она.

- Кончили… Что я ее - на кукурузу гоню? В хору петь одно удовольствие и развитие грудной клетки.

- А отдыхать когда?! - обернулась верхней половиной тела гибкая сероглазая Лариса. - Ни кино, ни танцев. Вовсе культуры не видим.

- Тебе культуры мало? Целый день радио тебе играет, а ты его и чуять перестала. Дорогу тебе асфальтом залили, автобус тебе пустили, а ты - как будто так и надо! Бюст писателя Тургенева возвели, чтобы ты вспоминала, каких людей создает наша земля, да к ним бы подравнивалась и не срывала бы мероприятий.

- Памятник хороший, - вздохнула Анна Даниловна, - Приятный. Беленький.

- Миллионы вкладывают в культуру. А где наша благодарность? Где наша отдача? Нас окружают вниманием и заботой, бюсты нам возводят, а мы на койках разлагаемся…

- А за горушкой, в ельнике, оленя поставили! - сказала Лариса, позабывшись. - Как живой стоит на камушке. Словно из леса выбежал и принюхивается… Надумают же!

- В чем Иван Степанович прав, так это в том, что заботы об нас много, а мы ее плохо ценим и быстро привыкаем к хорошему, - сказала Анна Даниловна. - Спина все гудит, доченька?

- Учить их надо! - проговорила Лариса, поняв, к чему вопрос. - Кто их за язык дергал - выходной объявлять?

- Ну ладно, он ошибся, его одного и проучишь. А других зачем обижать? Люди там не хуже нас с тобой. Им, видать, скучно.

- Правильно! - подхватил Иван Степанович. - Там, я слышал, художник отдыхает, который претворил этого оленя!

Анна Даниловна сняла очки и с укором поглядела на председателя.

- А что? Вполне возможно… - и он немного смутился.

Лариска встала, ладная, статная, и не пошла, а поплыла к зеркалу, словно у нее на голове стакан с водой.

- Ты у нас не командировочный, Иван Степанович, - сказала хозяйка. - Никакого смысла тебе нас обманывать нет.

Председатель спорить не стал.

Дунув широкой юбкой, Лариска быстро пошла умываться. В дверях сказала:

- Хоть бы нашелся дурачок, взял бы замуж да увез куда-нибудь!

Мы вышли на улицу и сели в «Москвичок».

Иван Степанович положил руку на рычаг и опустил голову.

- Ну, всех собрала? - спросил он.

- Всех.

- А все-таки самого лучшего артиста вы проглядели, - сказал он.

Я спросила, кого он имеет в виду, но он не ответил. Лицо у него было серое, бугристое. Он был унылый и злой на себя.

- Чего сидишь? Вылазь. В Евсюковку поеду. Старух агитировать картошку разбирать.

Я вышла.

- Да, вот что! - крикнул он из окошка. - Одно дело: беги на свиноферму и первую машину с дровами, какую увидишь, повороти к Сизовым. Другое дело: сбегай к Анне Даниловне и накажи ей - пусть печку Маруське протопит и переночует у них. Претворяй!

Дом отдыха в нашем районе богатый, всесоюзного значения, с крутящейся дверью. Под пальмой сидит дежурная - глядит, кто ходит.

У дежурной свой стол, на столе телефон и высокая лампа на подставке из ценного камня малахита, с бронзовой стойкой, оформленной в виде соснового ствола. Ствол как живой, и кора облуплена, и сучки, и в довершение всего - по стволу забирается бронзовый мишка. Тут же бронзовая чернильница в форме гнилого пня, возле него на малахитовой травке спит медведица, и пресс для промокания чернил с бронзовым медвежонком вместо ручки. Говорят, была еще и пепельница с мишкой, подающим спички, но ее унес кто-то из отдыхающих.

На всех трех этажах размещаются гостиные, приятно оформленные наглядной агитацией. На бархатных панелях прибиты золотые буквы, призывающие отдыхающих к упорному труду.

Всюду порядок, вывешены таблички «Гасите свет».

Пастухов ничего этого не видел, глядеть не пожелал. Как привез хор, так и остался дрыхнуть в кабинке под предлогом, что могут стащить запасное колесо.

Встали мы на сцене, как всегда, в три шеренги. Первые два ряда - девчата, сзади на стульях - юноши. Дарью, как обещали, поставили в середину.

Если не считать меня да еще трех-четырех «старожилок», девчонки в хору как на подбор - восемнадцати, девятнадцати лет. Иван Степанович, бывало, поглядит, когда мы сольемся на сцене, в одинаковых расшитых платьях да в кокошниках, и засмеется: «Ровно винтовки образца сорок первого года…»