Мой живот сильно увеличился, а лицо покраснело. Правый сосок потемнел первым, и я припадала на правую ногу при ходьбе. Все это подтверждало то, что я знала, — у меня будет мальчик. Когда подошло мое время, акушерка с явным облегчением сказала, что мой природный проход слишком узок, чтобы пропустить в этот мир крупное дитя. Монашки поднимали глаза горé и набожно всплескивали руками, словно Провидением было предначертано, что я должна отдать жизнь за этого мальца.

Я проглотила успокаивающую микстуру в ту ночь, когда начались боли, надеясь на забвение.

Я плохо помнила роды, поскольку мне в воду постоянно подмешивали успокоительное. В конце концов я потеряла сознание и верила, что, покидая келью в виде духа, уже никогда не проснусь в собственном теле.

Я была в смятении и ярости. После нашей последней крупной ссоры я больше не виделась со своим возлюбленным. Очевидно, он разрешил затруднение на расстоянии, заплатив монахиням за то, чтобы они позаботились обо мне и приняли роды, не сообщая об этом моим родителям. Вместо того чтобы выпустить из монастыря, он заточил меня в нем в таком плачевном состоянии. Однако даже после этого я не могла полностью отказаться от него. Каждый день, будучи беременной, я спрашивала монахинь:

— Есть ли для меня письмо? Я иду сегодня к нему?

Они кривили губы и отворачивались, пока я не перестала спрашивать.

Монахини прятали мой живот под бесформенными балахонами. В любом случае ко мне в гости никто не ходил. Моя последняя тирада у монастырской калитки так оскорбила мать, что она заявила, будто бы родные не будут впредь меня навещать. Когда у меня начались схватки, я, как всегда, была одна в келье. Туда же привели повивальную бабку, чье отвратительное, потное лицо было последним, что я увидела, прежде чем потерять сознание.

Когда я очнулась, то снова была одна — слабая и больная. В воздухе чувствовался запах крови, пота и мыла. Я потрогала живот. Он был мягким и рыхлым. Мне сразу стало ясно, что я разрешилась от бремени. Я подняла простыни и увидела, что моя промежность крепко обвязана чистыми тряпками. На внутренней стороне бедер темнели синяки. Я оглянулась по сторонам в поисках маленького существа, которое должно было лежать где-то рядом. Его нигде не было. Не было даже пустой кроватки, пеленок или соски, ничего подобного. Я не могла поднять голову. Я попыталась позвать на помощь, но во рту все болело и першило.

Я лежала без движения и всхлипывала от возмущения. Как посмели они оставить меня одну? Меня, девочку из семейства, чья история насчитывает тысячу лет! Я горько плакала, потому что они украли моего ребенка и оставили умирать. В конце концов я извела себя и заснула в слезах.

Когда я проснулась в следующий раз, мне меняли влажные окровавленные тряпки, которые были обернуты вокруг моих интимных мест. Чтобы было не так стыдно, я сделала вид, что все еще сплю. Когда закончили менять тряпки и накрыли меня простыней, я подняла веки и увидела повитуху и еще двух монахинь, которые шептались у дверей в келью. Я попыталась что-то сказать, но из моего горла не вырвалось ни единого звука. Я глядела на них умоляющими глазами, пока они не заметили, что я уже не сплю. Они начали говорить со мной спокойно, по-матерински. Почти хором они заявили, что мой сын мертв. Они пояснили, глядя в пол, что немного неправильно начали его принимать, осложнив и без того непростые роды. У него была крупная голова, которая могла разорвать меня пополам. Им велели сохранить меня, а не ребенка, если возникнет такая необходимость, потому они позвали доктора, который применил краниокласт.

— Что это такое? — прохрипела я.

Все еще отводя глаза, они описали этот инструмент — железное приспособление, которое пропихивают в матку и ломают им череп младенца со слишком большой головой. Доктор аккуратно просунул инструмент внутрь и сделал свое дело. Услышав это, я припомнила мужской голос и холод металла в животе.

— Это было, когда я потеряла сознание? — спросила я.

Они кивнули.

— Что случилось потом?

Они рассказали мне скрепя сердце. Доктор расщепил череп младенца на две части, высосал содержимое с помощью шприца, собрал кости и вытянул их с помощью крюка. Все это произошло, пока я была без сознания.

— А горло? — прошептала я. — Почему оно так болит?

— Нам пришлось вставить тебе в рот трубку, чтобы постоянно давать настойку опия. Если бы ты пошевелилась или проснулась, пока он работал, ты могла бы подвергнуть свою жизнь большой опасности.

Мой разум больше не мог воспринимать этот ужас, и я уснула. Через много часов я проснулась и обнаружила, что меня переодели. Я облизнулась и почувствовала вкус овсянки на губах — они кормили меня, пока я спала.

Много дней провела я в таком положении. Лишенная ребенка, я сама стала как ребенок. Я позволяла себе только детские чувства — тепла, холода, удовлетворения и опорожнения.

Потом мне сказали, что мой любимый вернулся в Лондон, и я попросила выдать мне деньги, которые он оставил мне на жизнь вне стен монастыря.

Мне заявили, что эти средства покрыли расходы на родовспоможение и последующее восстановление. Доктор с краниокластом был самым дорогим в городе. Он потребовал двойную плату за срочность. Лекарства тоже были самыми дорогими, добавили они холодно, словно сожалея о неудачном вложении денег.

— Ты выжила, — сказали они. — Считай, что тебе повезло.

После того как они убили моего сына, они отняли у меня последнюю часть свободы.

Мне самой было все равно, останусь я жить или умру, но я не могла противиться воле к жизни.

Когда мои мысли немного прояснились, я начала прикидываться более слабой, чем была на самом деле. В моей голове роились мятежные идеи. Я не собиралась оставаться в монастыре навсегда, что бы там ни говорили. Я лежала на соломенном тюфяке, строя планы на жизнь за стенами монастыря.

Мой любимый часто обижал меня, говоря, что он редко видел такую актерскую игру даже на сцене. Поскольку в его присутствии я постоянно играла, то считала себя неплохой актрисой.

Так мне в голову пришла идея убежать из монастыря, стены которого не были такими непроницаемыми, какими казались на первый взгляд, и стать актрисой в одном из театров Венеции. Мне казалось, что это очень просто. Когда я выздоровею, я выскользну из монастыря, отправившись куда-то по поручению, или убегу, использовав ключ. Мое произношение и аристократические манеры обеспечат мне успех на любом прослушивании. Я думала, что чертовски обаятельна, и моя уверенность в себе оставалась непоколебима, несмотря на болезненное потрясение, которое я пережила.

Я не учла, что мое положение в монастыре изменилось. В то время как другие распутные монашки могли легко покидать монастырь, отправляясь на поиски приключений, меня сторожили днем и ночью. Мой ключ к внешнему миру исчез во время послеродовой болезни. Мне дали понять, что моим родителям каким-то образом сообщили о моих недавних похождениях, из-за чего они распорядились усилить надо мной контроль. Я этому не поверила. Я иногда спрашивала монахинь, охранявших меня, не мой ли возлюбленный заплатил им за это, но они неизменно качали головами.

— Ваши мама и папа, — ухмылялись они. — Они пекутся о малютке дочке.

Потом они становились свидетелями настоящих истерик — криков, разорванной одежды. Я даже билась головой о мраморные дверные косяки. Мучители же оставались бесстрастны, запирая ржавыми ключами три замка, которые врезали в дверь моей кельи после родов. Возле моей двери всегда дежурили минимум две монахини, и когда они вносили мне еду и воду, к ним всегда присоединялась третья.