Какое-то мгновение мы молча стояли друг напротив друга. Но, когда она рухнула на пол и к ней подбежали две другие монахини, я заметила распахнутую дверь в конце коридора, которая вела на лестницу. Я выскочила из кельи, не успев даже осознать, что делаю.

С моей ноги капала кровь. Я была очень слаба после всех этих месяцев, проведенных взаперти. Я доковыляла до выхода на крытую галерею и, не увидев никого, быстро побежала через второй двор к фруктовому саду. В дальнем конце сада была еще одна дверь, та самая решетчатая калитка.

Существовала очень малая вероятность, что она не заперта. Но она оказалась заперта. Я царапала ее, раздирая кожу в кровь, билась об нее всем телом, и даже головой. Став на колени, я начала рыть землю у ее основания. Наконец я принялась плевать на нее, снова и снова, словно в моей слюне был яд, способный железо. К тому времени пульсирующая боль из ноги распространилась по всему телу и начался жар.

В таком положении они меня и нашли — плюющей на калитку и кричащей. К тому времени они привели несколько слуг из ближайшей таверны. Выследили меня по крови, вытекавшей из раны. Меня быстро скрутили и привязали к деревянной доске, которую положили между двух пней в саду. Там меня и оставили на много часов. Они сказали — чтобы остудить мой душегубский пыл. Они не пытались промыть или перевязать мою рану, надеясь, что я умру без их помощи, чтобы потом заявить о моей смерти от естественных причин: якобы я спряталась в саду и замерзла ночью.

Я почти желала, чтобы так и произошло. Я не чувствовала за собой никакой вины из-за того, что навредила монашке, хотя она, должно быть, сильно страдала из-за этой раны. Мне кто-то шепнул, что она ослепла на второй глаз и зрение теперь невозможно восстановить. Одновременно с этим мой информатор вылил мне на голову кувшин грязной воды. Вода очень скоро превратилась в лед, и мои волосы повисли, подобно побелевшим сталактитам. В конце концов у меня начался легкий бред, вызванный холодом. Я представляла, что сижу перед камином, в котором потрескивают горящие дрова. Рядом мой любимый, и я шепчу ему слова нежности. Я представила, что мы занимаемся любовью, потому стала приподнимать и раздвигать замерзшие колени, принимая его снова и снова. Возможно, поэтому, постоянно находясь в движении, не впав в ступор, я осталась жива.

Когда птицы начали чирикать перед рассветом, я снова почувствовала холод и начала обдумывать последствия недавних событий. Я была так молода и неопытна, что предполагала, будто бы монахини самолично предадут меня суду и, возможно, забьют камнями до смерти, либо кинут в повозку и отвезут в Рим, где меня четвертуют и сожгут на костре.

Я начала чувствовать запахи и слышать звуки — шуршание крысы в кустах и затхлый запах грязной воды, замерзшей, а теперь тающей на моих волосах. Тьма потихоньку отступала. Я увидела над собой черные нити ветвей, сбросивших листья на зиму. На эти самые ветви монашки вешали сладости для меня, когда я была маленькой. Я облизала сухие губы и попыталась повернуть шею, но они крепко привязали меня, обхватив веревкой лоб и даже уши.

У меня снова начинался бред, когда пятеро мужчин забрали меня оттуда. Четверо несли меня, а пятый шел впереди и показывал дорогу, держа в руках пылающий факел. Они пронесли меня, все еще привязанную к доске, через ворота, распахнутые аббатисой и ее прислужницами, которые приветствовали меня хмурыми улыбками.

Сначала мы пересекли по диагонали монастырский двор. Церковь маячила у меня над головой, словно восточный зиккурат. В ее суровом фасаде не было ничего от христианской доброты. Она осталась позади, а меня понесли дальше по улице, которая вела к проезду Сан-Проволо. Под аркой я заметила филигранно выполненный рельеф Мадонны, с которой когда-то сравнивала себя. Через мгновение она пропала, и я услышала, как один из мужчин что-то проворчал. Ночное небо завертелось, и я уже смотрела куда-то вбок. Оказалось, что меня просто переносят через один из мостов. С середины моста я увидела весь канал до самой лагуны, с которой повеяло холодным воздухом. Меня снова перевернули лицом вверх, к горлу подступила тошнота, и я подавилась желчью. Потом доску выровняли, и мы продолжили путь.

Первые лучи утра над моей головой пронзили ощерившихся каменных львов, отдыхавших на мраморных балконах. Их белоснежные карнизы возникали и исчезали в темноте. В каменных арках с потолка свисали фонари из кованого железа, похожие на охотящихся пауков. Проходя под ними, мы не производили практически никакого шума.

Я глядела на город, словно это был сон. Темные каналы, готические окна, дворы и мосты были почти нереальными. Я посмотрела мутным взглядом на возвышающиеся стены дворцов, которые казались мне зачарованными деревьями в густом лесу кошмарного сна, где одетые в черное люди несли на доске девушку с замерзшими волосами.

Корка, которая образовалась на моей ране, треснула. Я почувствовала, как сочится теплая кровь. Вероятно, мы оставляли за собой след из кровавых капель. Я зашептала:

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

Мои носильщики отвернулись. Я продолжила скулить:

— Пожалуйста, пожалуйста, не делайте мне больно.

Они продолжали топать, словно зачарованные игрушечные солдатики. Очень скоро мы очутились в незнакомой мне части города, и я решила закрыть глаза.

Когда я очнулась, то обнаружила, что лежу в большой комнате, а на меня сверху вниз глядит какой-то мужчина и ласково улыбается. Я почувствовала, что моя рана подсохла, вероятно, из-за тепла.

«Должно быть, он палач», — подумала я, с опаской поглядывая на его улыбку, поскольку все знают, что палачи любят свою работу и несчастных, на которых они практикуются.

Но этот человек был хорошо одет, носил изящную обувь, и от него не пахло мочой или пивом. У него были ухоженные руки. Я заметила это, когда он смахнул со лба непослушную прядь волос. Он был одного со мной круга. Правда, я не знала, хорошо это или плохо.

— Так вот, значит, наша маленькая праведная мегера, — сказал он. — Ты поставила нас перед серьезной дилеммой.

У него был мягкий голос уроженца Венеции. Я гадала, насколько хорошо он знает моих родителей. Может, они ждали снаружи, чтобы вымолить мое помилование? Но если им было все равно, замерзну я в монастыре или нет, то они едва ли будут печься о моем освобождении.

Очень скоро я все поняла. Мой новый друг пояснил, что сейчас моим родителям сообщают, будто бы я погибла в драке с монахиней, которую ранила.

Этот вариант был признан лучшим. Незнакомец подчеркнул, что девушку моего круга нельзя предавать суду за насилие. Весь город будет бурлить из-за этого. Девушки моего круга не могли быть обвинены в подобных действиях. А если бы меня в результате оправдали, то это навредило бы еще больше. Тогда не только монашки родом из аристократических кругов, но и дочери купцов и стеклодувов стали бы считать, что могут взять нож или сосульку и наброситься на любого, кто им не нравится.

Мужчина грустно покачал головой.

— Видишь, какие сложности ты создаешь, — мягко сказал он.

Наконец заговорила я:

— Почему бы вам не задушить меня и не сжечь тело? Это единственный выход.

Я боялась этого больше всего и надеялась, что он меня успокоит. Он улыбнулся, давая понять, что все будет в порядке.

— Это не единственное решение. Мы можем предложить другое.

В комнате становилось все теплее и теплее. Мои волосы начали оттаивать. Вода текла с них, капли громко ударялись о половицы, образуя блестящую лужицу, которая сверкала подобно золотисто-алому порошку и отражала пламя, ревущее в камине.

— Но, конечно, ты находишься в тяжелом положении, — кротко сказал он, — и не сможешь по достоинству оценить наше предложение.

Он взмахнул колокольчиком, и в дверях появились две женщины. Они разрезали мои путы небольшими стилетами и помогли мне подняться на ноги. Я стояла, пошатываясь, и оглядывала роскошно убранную комнату, в которой очутилась. Она была украшена такими шикарными фресками, каких я не видела с тех пор, как родители упекли меня в монастырь. Между тем этот мужчина давал указания женщинам, которые взирали на меня пустыми глазами.