Время было строгое, но все равно куролесили, да еще как. В сорок третьем, когда победный ход войны был не обратим, после торжественного Октябрьского заседания старшекурсники сообразили выпить. Захмелев, вышли покурить на лестницу. Кто-то не справился с желудком и стошнил прямо в лестничный проем. На беду, внизу в холе находились железнодорожные чины. Какому-то генералу тяги досталось по полной программе. Разумеется, выпивохи попрятались по укромным уголкам. Началось расследование. Пронесло. Но это была первая ласточка надвигавшихся репрессий.

Дальше, больше. Стали потихоньку подбирать студентиков. В основном по ней по пятьдесят девятой… Ребята все собрались шухарные, палец в рот не клади, злостные насмешники и анекдотчики. Злопыхателей не было и в помине, а уж тем паче контриков, но время суровое – пасть не разевай.

Весной сорок четвертого влетел за компанию и Александр Семенович. Поначалу думал, обойдется, но не обошлось. Дня через три после ареста вызвали его к следователю. Час уже поздний, энгебешник что-то пишет в следственных делах, на затравленного Семеныча ноль внимания. Вертухай принес чекисту чай с бутербродами, тот кушает и читает, у Семеновича не то что слюнки потекли, холодным потом обливается со страху. Наконец пришел черед подследственного. Выполнив положенные формальности, заполнив анкетные данные дела, следователь опять углубился в чтение других папок. Опять принесли чай. Семеныч молча ждет, прощается с жизнью. Но вот следователь, словно прозрев, обращает внимание на арестанта. Зачитывает тому обвинение, показания свидетелей… Бог ты мой, какой самой отъявленной контры там не написано! Выходит, то говорил подследственный в общении с друзьями и знакомыми, настоящий враг народа. Александр Семенович и в страшном сне подобного не мог сказать. Кошмар, да и только! Естественно, он не стал подписывать провокационного оговора. Следователь давить не стал, подержал с полчасика и нажал на кнопу вызова, - в камеру. Время утреннее. Поспать не пришлось. Полки-лежаки подняли и завинтили. Весь день на нервах, тем паче, наконец, дошло до сознания, что пахнет керосином, да еще как. Вот она - Голгофа, и нет никакого спасения!

Вторая ночь. Только произвели отбой, опять подъем, - к следователю. Тот ведет себя по-прежнему, ему спешить некуда. Студент не первый, не последний, ни таких деляг обламывали – сознается. Семеныч же продолжает мандражировать, слаб еще духом, не заматерел. К утру опять прозвучали чудовищные обвинения, доказывать следователю, что ты не контрик – бесполезно. В кутузку!

Ближе сошлись с сокамерником. Интеллигент, пианист. Такие же беспочвенные обвинения. Говорили о многом… Музыкант постарше, поопытней, учил принять судьбу как она есть, не противиться воле рока, не роптать. Потом, после приговора, они на мгновение увиделись в тюремном коридоре, говорить нельзя. Пианист три раза разжал и сжал распростертый кулак – пятнадцать лет!

На третью ночь Семеныч обнаружил, что с ним творится что-то неладное. От изнурительной нервотрепки и насильственной бессонницы в голове помутилось, стали витать какие-то сумеречные образы, порой хотелось на все плюнуть и подписать листы протокола. Впрочем, он еще не совсем свихнулся, и устоял в третью ночь. Следователь оставался невозмутим, в НГБ берут ребят с крепкими нервами.

Днем появились голоса! То мать о чем-то спросит, то матом кто-то обзовет. Может ругаются через стенку, да толстая кладка, звуку не пробиться. В момент просветления Семеныч понимал, что начались слуховые галлюцинации. Когда опять находило, аргументы во вздорности голосов рассыпались, точно кто-то действительно говорит на ухо. Да еще стало примешиваться чувство, что сокамерник знает о Семеныче много нехорошего, которого не было, но сосед думает, что Семеныч впрямь подлец и подонок. А как проверить, ведь не будешь спрашивать: «Ты, в самом деле, так считаешь?» Александр Семенович понимал, что сходит с ума.

На четвертую ночь он не устоял. Устал. А будь, что будет! Пропади все пропадом! Уж лучше в зону, чем в психушку. Александр Семенович безоговорочно подписал странички со своими контрреволюционными и пораженческими воззваниями, со всеми своими антисоветскими байками и анекдотами.… Продал черту душу!

Следователь дружелюбно похлопал Семеныча по плечу и, в награду за измену того своему Я, разрешил поспать.

Когда Александр Семенович проснулся, то был совершенно другой человек. Прежнего Сашка не было. Вообще не стало такого живого человека. Прежний Александр Семенович умер, а вместе с ним умерли добро, правда, справедливость. Возникло новое существо - зек, раб, никто.

Александру Семеновичу дали десять лет лагерей.

В пересыльном бараке, по названию «вокзал», Александр Семенович стал очевидцем, если не прямым участником, одной кровавой разборки. Большое внутренне помещение барака по трем сторонам опоясано трехъярусными нарами, четвертая стена отгорожена дощатой переборкой, там охрана и начальство. На нарах вповалку лежат зеки, спрессованные как сельди в бочке, прибывшим новичкам места не найти. Александр Семенович с приятелем, не зная куда податься, недоуменно притулились в центре зала у металлической фермы-подпорки. Сидят на корточках, курят. Тут к ним подходит цивильного вида мужчина, в кожаном реглане, с двумя чемоданами, - на фраера не похож. Он вежливо попросил покараулить его вещи, пока отлучится на минуту, другую. Дело обычное. Но стоило ему уйти, как с близлежащих нар поналетели урки с целью захапать чужое. На протесты Семеныча и его друга - ответ один, ребята быстро схлопотали по морде.

Вот стоят они недотепы, утирают разбитые носы. Появляется хозяин чемоданов. Ему без слов все понятно. Один только вопрос: «Кто?» Приятель ткнул рукой на верхние нары. Там идет дележ захваченного добра, у шпаны праздник. «Кожаный плащ» подходит к лежанкам налетчиков, твердо приказывает уркаганам: «Вещи немедленно сложить, чемоданы поставить на место!» Куда там, его и слушать не хотят. Он настойчиво повторяет, заходит в проход между нарами. Его норовят пнуть ногой, всячески обзывают. И тут, в мгновение ока, «кожан» выхватывает из рукава блестящий стилет, вскочив на края лежанок первого яруса, сцапывает первого попавшего нахала и закалывает его. Следом второго, третьего! Все произошло будто в замедленной съемке, навсегда врезалось в память. Чок и раз, чок и два, чок и три, - прямо, как кабанов на конвейере! Трусливую шентропу, как ветром сдуло. «Плащ» подзывает одного из дрожащей рвани, велит собрать и отнести вещи. Тот подобострастно трясущимися ручонками собирает разметанный скарб, укладывает поклажу. Уже и добровольные носильщики заискивающе подставляют спины.

Но вот чемоданы на прежнем месте. «Плащ» презрительно оглядывает урок, сплевывает, улыбается незадачливым сторожам и с высоко поднятой головой направляется к дежурке. На вопрос заспанного вертухая «Чего надо?!», без затей отвечает: «Я тут трех падл заколол.… Зови начкара.»

Да…, - подумалось тогда Александру Семеновичу, - личность!

Как вести себя находясь в среде отпетых уголовников? Среди бандитов, как и везде, существуют разные люди: с одной стороны есть щепетильные законники – рыцари уголовной чести и романтики, с другого полюса – самая откровенная мразь, нелюди. Прежде всего, следует в любой ситуации сохранять собственное достоинство. Не ползать на брюхе, не лизать сапоги, но и на рожон не лезть -держаться со всеми ровно. А главное, - не бояться смерти, лучше умереть, но сохранить честь. Помни, для остального вольного мира ты и так уже умер. Духовная смерть жутче, физическая – чик, и в белом тоннеле, совсем не страшно.

Одному среди людей плохо. Вот и зеки группируются по интересам. Хуже всех «власовцам», их все ненавидят, одно слово – изменники Родины. Власовцы от безнадеги сбились в крепкие бойцовские группы. Их не тронь, будут драться насмерть: с поножовщиной, с арматурой, - им терять нечего. Блатные, ну это понятно, там своя вековая иерархия. Как говорится без комментариев… Политические же, коль в лагере их мало прислоняются к бытовикам. Сами же по себе, в советское время, политические силой никогда не были и не будут, ибо много среди них размазни и слюнтяев. Конечно, война и в лагеря привнесла свои суровые коррективы. Нередко случалось, что фронтовики брали верх над уголовными и держали масть в зоне. Но начальство всегда и непреклонно было на стороне блатников, ибо там оно формировало себе слуг и палачей. Рано или поздно уголовники все равно брали верх.

Я привел не собственные домыслы, так рассуждал Александр Семенович, и я доверял ему, как никак, он отбухал все десять лет.

Воспитательный процесс лагерников начался еще в столыпинских вагонах-заках. Семеныч уже со многим свыкся, но и тут он был шокирован. Процедура заключалась в следующем. Лагерный состав останавливался где-то на пустынном перегоне. И в течении часа вагоны передавали друг другу сатанинскую эстафету, будто чудовищная приливная волна грохотала несколько раз от одного конца вагона до другого. То топали десятки зековских ног, бегая от торца до торца, увертываясь от ударов киянок на длинных ручках. Такими деревянными кувалдами их молотили по головам и спинам разъяренные охранники, как правило, из злобных поволжских народов. И вот так, раза три на дню! Пока приехали на место плечи стали сизыми.

Однажды эшелон остановили среди тундры, но бить не стали.… По вагонам быстро разнеслась трепетная весть: «Побег!» Охрану бросили на поимку беглецов, посадили на маленьких киргизских лошадок и пустили по топям. Как зеки желали удачи своим товарищам!? Иные страстно молили о том всех святых, другие кляли, на чем свет стоит, ненавистных чмошников-охранников, желая тем сгинуть в болотах. Но проведение скупо к зекам. Бегунов изловили. Заключенных вывели из вагонов и построили в ряд. От головы состава повели всем напоказ двух изможденных, мокрых и грязных парней с фанерными табличками на груди «Беглец». Несчастные еле шли, спотыкались. Их подгоняли площадным матом и увесистыми ударами прикладов в спину. Потом, как на заправском митинге был зачитан приказ коменданта эшелона. Собственной властью капитан Синичкин приговаривал беглецов к смертной казни через расстрел. Приговор был приведен в исполнение тут же, за бугорком.