Если бы она призналась в своих мыслях, то подхлестнула бы свое тщеславие, поэтому пришлось сказать лишь часть правды:

— Я беспокоилась о нашем путешествии и о предстоящем деле.

— Вы не считаете меня красивым?

Как он самоуверен! Он не заслуживает честного ответа!

— Нет!

Вместо того чтобы сокрушаться от горя, Маклохлан скривил губы в самой дьявольской, самой ликующей улыбке и шагнул к ней:

— В числе прочего я отлично вижу, когда со мной неискренни! Вот как вы сейчас, мисс Маккалан!

Эзме попятилась:

— Сегодня утром я вовсе не представляла вас без одежды!

Позже — да, представляла, но не утром.

— Совсем?

— Да! То есть… — Она ударилась о подоконник и поняла, что дальше отступать некуда. — Отойдите от меня! И не смейте меня целовать!

Он развел руками с видом оскорбленного достоинства, хотя в глазах его плясали лукавые огоньки.

— Мисс Маккалан, уверяю вас, я не стану вас целовать, если, конечно, вы сами меня об этом не попросите. И тогда уж я не стану ни в чем себя ограничивать!

— Вы… вы… вы! — Она ткнула в него пальцем, словно могла так прогнать его. — Держитесь от меня подальше, или я позову на помощь!

Он не двинулся с места, и его улыбка превратилась в гнусную ухмылку.

— Позвать на помощь вы, конечно, можете, но не забывайте, что окружающие считают нас мужем и женой. Что дает мне право делать с вами все, что я захочу!

Услышав его надменный, но исполненный невежества ответ, Эзме невольно обрадовалась:

— Ничего подобного! Среди прочего, по закону 1679 года о неприкосновенности личности, муж не имеет права лишать жену свободы с целью силой вынудить ее к супружеским отношениям!

Ее слова, отрезвили его, и ухмылка превратилась в мрачную гримасу.

— Да уж, кому и знать о таких вещах, как не вам! К счастью для нас обоих, я не собирался вас целовать.

— И кто из нас теперь лжет? — спросила Эзме, хотя и понятия не имела, хотел он в самом деле поцеловать ее или нет. — Только не думайте, будто я хотела сделать вам комплимент! — добавила она. — Вы, наверное, охотно поцелуете любую женщину от пятнадцати до семидесяти лет — причем без всякого предлога.

— Ну а вас, наверное, вообще никто и никогда не поцелует! — парировал он, после чего круто развернулся, вышел и сильно хлопнул дверью, как надменный, испорченный повеса, каким он, собственно, и был.

Правда, целовал он ее как нежный, страстный любовник.

— Мадам! — крикнул слуга через закрытую дверь чуть позже.

Маклохлан все не возвращался, но Эзме и не удивилась бы, узнав, что он намерен просидеть всю ночь в общем зале.

— Войдите! — ответила она, кладя свод законов на стол.

После по-детски бурного ухода Маклохлана она решила освежить в памяти раз нишу в шотландском и английском законодательствах, чтобы заранее быть ко всему готовой. Она не намерена попусту тратить время и размышлять об умственном состоянии Маклохлана, как и о других его способностях, в том числе и в постели…

Неожиданно в комнату стремительно вошел Маклохлан, он нес большой поднос с накрытыми крышками блюдами, словно заправский официант. Странное занятие для аристократа, и Эзме пришло в голову, что он просто пьян. Но она ошиблась. Его походка была уверенна и легка, движения грациозны, с подносом он управлялся виртуозно. Не зная, как реагировать на его выходку, Эзме подхватила книгу и посторонилась, чтобы он мог поставить поднос на стол.

— Вы испортите зрение, если будете читать в темноте, — ровным тоном сообщил он, так, будто они и не ссорились.

Что же, если он намерен делать вид, что ничего не произошло, то и она поступит так же.

— Я принес ужин.

— Сейчас еще светло, и вполне можно читать. А вот графу, по-моему, не пристало самому таскать подносы!

— Пристало, если граф голоден. А еще я сказал там, внизу, что хочу помириться с женой после глупой ссоры.

Он, безусловно, умен. Наверняка все слышали, как он хлопнул дверью; его слова все объясняли.

Маклохлан жестом пригласил ее садиться:

— Ужин подан, миледи!

Она не считала их ссору глупой, но ведь они должны действовать сообща. Эзме решила вести себя так, словно они заключили перемирие. Она положила книгу на крышку сундука, села за стол и сняла салфетку, накрывающую корзинку со свежевыпеченным, аппетитно пахнущим хлебом.

Тем временем Маклохлан вольготно расположился на стуле. Вид у него при этом был чрезвычайно довольный.

— Вряд ли вы читали роман, — заметил он, кивнув в сторону книги и намазывая маслом хлеб.

— Заметки о закладных и векселях, — ответила Эзме, поднимая крышку с блюда, на котором оказалось темное, густое говяжье рагу с морковью, картофелем и густым соусом.

Рагу пахло почти так же божественно, как хлеб.

— Не может быть! И вы не заснули от скуки?

— Мне нравится узнавать новое.

— Что ж, всякое бывает, — заметил Маклохлан, накладывая себе рагу. — Говорят, некоторым нравится, когда им удаляют зубы…

Эзме почувствовала себя задетой и решила ответить ударом на удар.

— Да… а некоторым нравится напиваться в стельку.

— Я к таким никогда не относился.

— Правда? — многозначительно спросила она.

Маклохлан с наслаждением набросился на еду.

— Согласен, раньше напивался, причем, часто. Но отрицаю, что мне это нравилось.

— Тогда зачем вы напивались?

Он поднял на нее глаза и с обезоруживающей откровенностью ответил:

— Чтобы забыть.

Ей хотелось спросить: «О чем?» О семье? О прошлых ошибках? О какой-нибудь женщине? Но, если он снова ответит с такой же подкупающей искренностью, она уже не сможет относиться к нему по-прежнему…

Маклохлан опустил голову и продолжал:

— Я был дураком, страдающим жалостью к самому себе. Во всех своих несчастьях я винил других — картежников, которые выиграли у меня все деньги, так называемых друзей, которые бросили меня, когда у меня ничего не осталось. Отца, который никогда меня не любил, родственников, с которыми у меня не было ничего общего. Кажется, я обвинял даже мать — за то, что она умерла, когда я был маленьким. Гораздо легче обвинять других, чем признавать собственные ошибки. И вот однажды ночью я очутился на Тауэрском мосту опять пьяный, без гроша в кармане. Я решил оказать всему миру услугу: прыгнуть в реку и не всплывать на поверхность. — Он вскинул голову и посмотрел ей в глаза. — Тогда-то меня и нашел ваш брат. Он узнал, что я в Лондоне, от одного из моих так называемых друзей, чьи дела он вел, и разыскал меня. Отвел в трактир, накормил ужином, сказал, что ему нужна моя помощь, и он готов за нее платить… С тех пор я больше не напиваюсь.

После неожиданного признания Маклохлана Эзме вдруг поняла, что ему трудно смотреть на нее. Она-то всегда считала, что он не ведает ни стыда, ни раскаяния за беспутную юность. Как она, оказывается, ошибалась! Эзме никак не ожидала от него столь искреннего сожаления. И все же ничего не смогла ответить, кроме тихого:

— Вот как…

Она боялась продолжать, боялась, что невольно признается… В том, что она никогда не видела таких превосходных финансовых отчетов… Что считает его потрясающе красивым… Что никто не умеет так заразительно смеяться… Что в карете ее охватило желание!

— Закончили? — спросил он беззаботно, как будто они обсуждали цену на чай.

Эзме решила, что не выдаст свои чувства ни единым намеком. Отодвинув тарелку, она ответила:

— Да.

Маклохлан позвонил слуге.

— Я не жду, что вы поймете причину моего пьянства, — проговорил он быстро, насупив брови. — Вы вряд ли совершили в жизни хотя бы один дурной поступок!

Эзме потупилась. Она не умела лгать.

— Однажды я украла шиллинг у Джейми. Я чувствовала себя такой виноватой, что так и не потратила его… Я до сих пор храню тот шиллинг… в своей комнате, в шкатулке.

Даже угрызения совести не давали ей покоя, ей было стыдно. Тем не менее она отважилась поднять глаза на Маклохлана и увидела, что он радостно улыбается.