Теперь предстояло оторвать отцов и матерей от их детей, жен от мужей, братьев от сестер.

Надо было так провести дележ, чтобы в одни руки не попали ни муж с женой, ни брат с сестрой, ни люди, между собой близкие. Ведь известно, что раб ли, рабыня ли, имеющие привязанность к кому-либо, кроме хозяина, будут дешево стоить на базаре: если жена окажется с мужем, мужа купят, а она пойдет с ним задаром, потому что как женщина она уже не будет ничего стоить. Мать ли попадет вместе с ребенком, она о работе будет думать меньше, чем о своем детище, а хозяйских детей может забыть ради своего.

Если даже это дело действительно было трудным, то не для наших «победителей», ибо у них были твердые сердца — плач и мольба несчастных, вся эта скорбь, все это вызывало у них хохот, безудержный смех…

Вопреки всему, задуманное было выполнено. Плач и вопли женщин, разлучаемых с мужьями, и мужей, отторгнутых от жен, рыдания и мольбы малолетних детей, отнятых у родителей, вопли отцов и матерей, лишенных детей, поднимались в небо и смешивались с облаками. Не слезы, а кровь текла из глаз, вместо вздохов из груди вырывалось пламя.

Это прискорбное событие напоминало время окота овец, когда маленьких ягнят отделяли от своих матерей и отрезали им головы, чтобы содрать с ягнят драгоценные каракульские шкурки. Разница была лишь в том, что там бедствие обрушивалось на бессловесный скот, на бессознательных животных, которые вскоре забывали о своей утрате, на животных, обреченных не сегодня, так завтра погибнуть под ножом.

Но сейчас разыгрывалась трагедия над людьми, понимающими свою беду. Над способными по природе своей преобразовать мир и утверждать благополучие, всеобщее спокойствие, над людьми, которые в сотворении не отличались от своих притеснителей.

Победители послушали, изощряясь в шутках, причитания и жалобы. Но шутки иссякли, а жалобы не затихли. Если не прекратить криков силой, эти люди до самой смерти будут кричать, выкликать друг друга и стонать.

С этим надо было покончить раз и навсегда. Ведь если обнаружится горе рабов на базаре, кто станет покупать, кто даст за них настоящую цену? Дорог тот раб, что идет к покупателю покорно и охотно.

Жалости не знали, чтобы отучить пленных людей от их прежних привязанностей.

Малолетним детям крутили и надрезали уши, взрослых били плетками по спинам, по бедрам, по ступням. Упрямцам надрезали ступни и в раны втирали соль.

Так одну боль заглушали другой болью. Высушили глаза, заткнули рты, каждому внушили мысль, что, если еще раз издадут они хоть какой-нибудь звук, им вырвут языки, перережут горла.

Пленникам внушили, что, если и случится так, что нечаянно где-нибудь встретятся муж с женой или дети с родителями, они даже виду не подадут, что когда-то знали друг друга. Та жизнь, которая была, когда они друг друга знали, окончилась, прошла навеки. Прошла, как поутру проходит сон.

Часть рабов и рабынь привезена была из-под Герата — из Афганистана. Они исповедовали ту же веру, что и бухарцы, суннитскую. [26]Они были подданными афганского шаха. И то и другое не годилось: на базарах Бухары и Туркестана было запрещено продавать суннитов в рабство. Между Бухарой и Афганистаном об этом был заключен строгий договор. Из этого же договора следовало, что подданных афганского шаха продавать в рабство решительно запрещалось.

Узел, затянутый этим договором, надлежало разрубить или лучше — осторожно развязать. И Клыч-халифа нашел выход.

Имена афганских суннитов были изменены. Гератцам велели забыть родину, забыть названия родных мест — взамен им дали персидские имена, а родиной своей они должны были назвать города или деревни Ирана.

Но и этого было мало. Кто-нибудь мог на базаре заговорить с ними. Конечно, им не позволят там произносить речей или затевать разговоры. Но, жалуясь, вздыхая или прося о чем-нибудь, они должны были говорить на персидском языке.

Для этого к ним приставили деда Камбара.

Камбар обучал их основам шиитской [27]веры, он терпеливо, длительными упражнениями, приучал их персидскому произношению пятнадцати или двадцати слов.

Это давалось не легко. Ушло несколько дней, пока люди забыли свое имя и запомнили новое, пока отвергли основы прежней веры и приняли новые основы, пока родным языком не стал персидский язык.

Некоторые упрямились, у других язык не мог произносить непривычные звуки. Упрямцев исправляли плетками, языки, неподатливые к чистому произношению необходимых слов, калечились. Даже семилетнему Рахимдаду, который никак не мог выговорить слова по-новому, Абдуррахман-сардар шилом проколол язык.

— Учись без упрямства, негодяй! Повинуйся тому, чему тебя учат. Забыл, как чуть не убил тебя в саду, когда ты вздумал реветь. То было в твоем саду, когда ты не слушался, плакал. Будешь упрямцем, я тебе не только язык вырву, я голову с тебя сорву. Торопись, учись, чему учит тебя дед Камбар.

Дней за десять пленники научились кое-чему необходимому для их поработителей.

Сунниты запомнили по порядку имена пяти святителей [28]и двенадцати святых [29]шиитской веры.

Теперь путь на базары был открыт, а товар готов к продаже.

Лошади отдохнули вполне, бока их залоснились.

Отдохнули и победители.

Настало время ехать на базар.

Каж

дый из разбойников забрал свою долю и двинулся к тому городу, который был ему предназначен.

Одни — в Хиву, другие — в Бухару, третьи — в сторону Карши [30]и Шахрисябза.

Певец, получивший в подарок маленькую сестру Рахимдада, трехлетнюю Зебу, поручил туркмену продать ее вместе со своей добычей. Этот туркмен отправлялся в Карши.

Певец долго объяснял туркмену, как добросовестно надо отнестись к товару, порученному для продажи: чтоб он продал девочку так же выгодно, как будет продавать свой собственный товар; чтобы не схитрил — продав выгодно, не скрыл бы ее цены.

—

Дорогие наши предки говаривали: если в караване купцов имеется что-либо отданное под залог, доверенное для продажи, великий грех причинить ему что-либо недоброе. Если же честно относиться к доверенному, никакая опасность не коснется каравана честных купцов.

И, делая вывод из этого древнего поучения, певец сказал:

—

Из сего следует, что караван нечестных купцов подвергнется всем опасностям и не достигнет благополучия. Не дай бог! Не дай бог! На караван падет беда, и на купцов падут великие несчастья. Вот с этим и возьмите мой товар с собою в Карши…

Этими словами певец внушил туркменам опасения.

Эти слова слышал Рахимдад, догадавшийся, что речь идет о его маленькой сестренке Зебе, которую сейчас увезут далеко, навсегда.

«Карши?» Никогда он не слышал этого слова. Что это за город, большой или маленький, близкий или далекий?

—

Карши! — сказал он вслух, вслушиваясь в звук этого слова, чтобы запомнить его на всю жизнь.

Караваны отправились в путь.

Однако двор Клыча-халифы на этот раз не опустел. Теперь загон был полон овец. В сараях стояли верблюды. И младший сын халифы — Кушат остался дома, поручив свою долю старшему брату — Абдулу.

Караваны ушли, а здесь надо было заняться скотом, найти пастуха, заготовить корм.

Кушат посадил Камбара на коня и послал его в соседнюю деревню за прежним их пастухом. В прошлом году, когда погиб весь скот, они прогнали этого пастуха. Теперь он снова понадобился.