— А что же теперь делает докторша? — со смехом проговорила мать Серафима.

— Какая докторша? — спросила сватья.

— Неужто не понимаешь, сватья? Клеопатра, конечно.

— Давайте-ка навестим ее и надоумим послать письмо доктору; а то он небось тоже стосковался по своей хозяйке, — сказала тетка Гинка.

— Михалаки, — обратилась сватья к Алафранге, — что это за кличка — Клеопатра? Бабка Куна никак не может ее выговорить; все у нее не получается…

Михалаки нахмурился, глубокомысленно помолчал и, наконец, произнес, растягивая слова:

— Клеопатра — эллинское, сиречь греческое, имя. Клеопатра — значит: «плачет по… плачет о…».

— Плачет о докторе, попросту говоря, — сказал, ухмыляясь, Хаджи Смион и без всякой надобности полез в карман своего пиджака.

— Имя ничего не значит, — заметила госпожа Хаджи Ровоама. — А вот кто-то другой будет плакать о докторе еще горше, чем его Клеопатра.

И, наклонясь к Хаджи Смионовице и другой молодой женщине, монахиня прошептала им что-то. Все три засмеялись лукавым смехом, заразив остальных гостей.

- Ты только подумай, Гина! Неужто сама жена бея? — удивлялась Мичовица.

- Почему бы и нет? Волк и из стада овцу уведет, — сказала тетка Гинка.

И опять раздался взрыв смеха.

— Кириак, а что за бумаги нашли у Соколова? — спросил Юрдан, не понимавший, над чем смеются гости.

— Сплошную крамолу — от первого до последнего слова. Бей вызвал меня ночью и приказал сделать перевод. В этих листках написана такая чушь и льются такие помои, дядя Юрдан, каких и сумасшедшим не придумать. Листовка бухарестского комитета [31]призывает нас к борьбе за освобождение, хотя бы ценой того, что все превратится в прах и пепел.

— Хоть подохни, но освободись, — заметил с издевкой Нечо Пиронков.

— Ну, конечно! Эти негодяи хотят все сжечь, превратить в прах и пепел; но чье добро, спрашивается? Чужое. Ведь у них самих ни кола, ни двора. В прах и пепел — легко сказать! Вот мерзавцы! — проговорил чорбаджи Юрдан сердито.

— Сущие разбойники, — добавил Хаджи Смион.

Дамянчо Григоров, с нетерпением ждавший случая рассказать какой-нибудь длинный анекдот, ухватился за последнее слово Хаджи Смиона и начал:

— Ты сказал, Хаджи, разбойники, а я подумал: разбойник разбойнику рознь… Мне как-то довелось выехать в Штип. Дело было в тысяча восемьсот шестьдесят третьем году, тоже в мае месяце, но в субботу двадцать второго числа, в три часа ночи, в пасмурную погоду…

Тут Дамянчо рассказал очень длинную историю, в которой, кроме разбойников, фигурировали двое пашей, [32]содержатель постоялого двора в Штипе, капитан греческого судна и сестра валашского князя Кузы. [33]

Все очень внимательно слушали захватывающий рассказ Дамянчо, хоть не совсем верили ему, и с удовольствием прихлебывали кофе.

— Уж если они хотят сжигать все подряд, так и монастырь тоже спалят? — спросила мать Серафима.

— Чтоб их самих спалило огнем небесным! — пробурчала госпожа Хаджи Ровоама.

— Подумать только, — продолжал Стефчов, — ведь это прямо разврат! Распространять такие пакости! В молодых людях это убивает все хорошее; они становятся бездельниками, докатываются до виселицы. Взять хотя бы Соколова. Жаль парня, очень жаль!

— Да, очень жаль, — согласился Хаджи Смион. В разговор вмешался Михалаки Алафранга:

— А я еще вчера беседовал с доктором и понял, какие мысли у него на уме. Он сетовал, что нет у нас Любобратичей. [34]

— Что же ты ему сказал?

— Сказал, что если нет Любобратичей, то есть висельники!

— Правильно, — проговорил Юрдан.

— А кто такие эти Любобратичи? — спросила любопытная сватья.

Генко Гинкин, который регулярно читал газету «Право» и был в курсе политических событий, раскрыл было рот, чтобы ответить, но тетка Гинка пронзила его взглядом и ответила сама:

— Любобратич — это вождь герцеговинцев, бабушка Дона. Эх, будь у нас здесь хоть один такой человек, как Любобратич… я бы стала его знаменосцем… и пошли бы мы резать турецкие головы, как капусту!

— Да, будь здесь хоть один такой, как Любобратич, все пошло бы по-другому… и я бы встал под его команду, — сказал Хаджи Смион.

Юрдан бросил на них строгий взгляд:

— Так и в шутку нельзя говорить, Гина. А ты, хаджи, тоже сболтнул лишнее. — И, повернувшись к Алафранге, Юрдан спросил: — Что теперь будет с доктором?

— По закону, — ответил Стефчов вместо Алафранги, — за посягательство на слугу султана полагается смертная казнь или! пожизненное заточение в Диарбекире.

И он окинул победоносным взглядом все общество.

— Поделом, — проворчала Хаджи Ровоама. — Ну что ему сделали монастыри? За что он хотел их сжечь?

— Сам виноват, — заметил советник Нечо. — Неспроста, видно, вчера была такая гроза.

— Нечо сказал «гроза» и напомнил мне один случай, — не преминул вставить свое слово Дамянчо Григоров. — Во время Крымской войны, как сейчас помню, отправились мы с Иваном Бошнаковым в Боснию, дня за два до зимнего Николы. Заночевали около Пирота, и вдруг началась гроза. Да какая гроза!..

И Дамянчо Григоров рассказал, как молния ударила в ореховое дерево, под которым сидели путники, зажгла его, убил пятьдесят овец и оторвала хвост у его гнедого коня, которого потом пришлось продать за бесценок.

Он рассказывал все это столь красноречиво и с такими подробностями, что публика внимательно выслушала всю историю с начала и до конца. Стефчов и советник Нечо, правда, переглянулись, насмешливо улыбаясь. Но Михалаки сидел все так

же важно, слегка наклонившись вперед, а Хаджи Смион раскрыл рот, пораженный сокрушительной силой Дамянчевой молнии, сверкавшей посреди зимы.

Пока Дамянчо рассказывал свою историю, тетка Гинка оглядывалась по сторонам, ища глазами Лалку.

— Рада, куда это Лалка запропастилась? Пойди-ка позови ее, — приказала Хаджи Ровоама молодой девушке в черном.

После того как Стефчов отозвался о докторе с такой жестокой холодностью, Лалка потихоньку вышла в другую комнату, бросилась на диван и, уткнувшись в него лицом, громко зарыдала. Потоки слез хлынули из ее глаз. Бедная девушка всхлипывала и захлебывалась слезами. Черты ее были искажены тяжким горем. Эти люди, так цинично насмехавшиеся над горькой участью доктора, возмущали ее до глубины души, и при мысли о них ей становилось еще тяжелее. «Боже мой, боже мой, какие они злые!» — думала она.

Но слезы облегчают и безнадежное горе. А судьба доктора еще не была решена, и Лалка могла надеяться.

Девушка встала, вытерла платком свое красивое белое лицо и села у открытого окна, чтобы скорее исчезли следы слез. Она рассеянно смотрела куда-то вдаль, не видя проходивших по улице беззаботных и равнодушных людей. Для нее уже не существовал этот жестокий мир: она никого не хотела видеть, ничего не хотела слышать, потому что все ее мысли были заняты одним человеком.

Но вдруг ее внимание привлек быстрый конский топот. Она выглянула в окно и обомлела. Верхом на белом коне, веселый, мчался доктор Соколов, возвращаясь домой. Он учтиво поздоровался с Лалкой и проехал мимо. Ошеломленная радостью, она даже не ответила на поклон и, вся во власти какой-то неодолимой силы, бросилась к гостям, взволнованно крича:

— Доктор Соколов вернулся!

Неприятное удивление отразилось на лицах многих гостей. Стефчов побледнел и проговорил с притворным равнодушием: