—

Да, плохо дело, — горестно проговорил Викентий. — А самое грустное, что ему не поможешь… так уж все сошлось.

Кралич повернулся к нему; лицо его пылало.

—

Как это не поможешь? Да разве я допущу, чтобы такой великодушный человек и, как ты сам сказал, хороший патриот погиб из-за меня? Это было бы подлостью!

Дьякон молча смотрел на него.

—

Нет, сложу голову, но спасу его!

—

Но что же можно сделать? Скажи! Я готов на все! — воскликнул Викентий.

—

Я сам его спасу.

—

Ты?

—

Да, я. Я его спасу… Один я должен и один я могу спасти его! — крикнул в исступлении Кралич и снова заметался по келье; лицо его отражало непоколебимую решимость и отвагу.

—

Ты что же, хочешь, чтобы мы напали на тюрьму? Викентий смотрел на него изумленный и даже немного испуганный. «Уж не сошел ли он с ума?» — подумал дьякон.

—

Как же ты собираешься спасти доктора? — спросил он.

—

Ты не догадываешься?

—

Нет.

—

Пойду и отдамся в руки властей.

—

Как? Сам пойдешь и отдашься?

—

А что ж, просить других отвести меня? Послушай, Викентий, я честный человек и не хочу покупать себе жизнь ценой чужих страданий. Не за тем я шел сюда чуть не месяц, чтобы сделать подлость. Если я не могу отдать свою жизнь со славой, то могу пожертвовать ею честно… Понял? Если я сегодня же не отдамся в руки турецких властей и не скажу: «Соколов не виновен; я с ним не знаком; куртку сняли с меня, и листовки мои; опасный человек — я, во всем виноват я. и даже в стражника стрелял я, делайте со мной, что хотите», если я так не скажу, доктор Соколов пропал, особенно раз он не мог или не хотел оправдываться… Скажи, разве есть другой выход?

Дьякон молчал. В глубине своей честной души он понимал, что Кралич прав. Чувство справедливости и человечности требовало от него, чтобы он пожертвовал собой, не дожидаясь, пока ему об этом напомнят. Теперь этот человек казался Викентию еще более достойным и обаятельным, чем раньше. Лицо Кралича светилось тем благородным, ясным, как бы неземным светом, каким озаряет человеческое лицо только истинная доблесть. Правдивые, страстные, проникновенные слова Кралича наполнили сердце Викентия каким-то сладостным торжеством. Дьякону хотелось быть на месте Кралича: тогда он сам сказал бы такие слова и выполнил бы свой долг. Он был так растроган, что глаза его затуманились от слез.

—

Покажи мне дорогу в К., — попросил Кралич.

В эту минуту за окном появилась большая косматая голова игумена — в пылу разговора молодые люди не услышали его шагов. Кралич вздрогнул и вопросительно посмотрел на дьякона.

Дьякон выскочил за дверь, отошел с игуменом к перилам галереи и долго с жаром говорил ему что-то, размахивая руками и то и дело поглядывая на окно кельи, в которой его нетерпеливо ждал волновавшийся Кралич.

Когда дверь наконец открылась и в келью вошли Викентий и Натанаил, Кралич шагнул навстречу игумену и нагнулся, чтобы приложиться к его руке.

—

Не надо, не целуй, недостоин я этого! — воскликнул игумен, прослезившись, и, обняв Кралича, горячо поцеловал его, как отец сына после долгой разлуки.

В этот день старый чорбаджи Юрдан давал обед по случаю семейного торжества. Были приглашены родственники, друзья и единомышленники хозяина.

Юрдан Диамандиев, человек уже в годах, болезненный, хмурый и нервный, принадлежал к числу тех зажиточных болгар, которые опозорили самое слово «чорбаджия». Богатство его росло, многочисленная семья жила в достатке, с его словами считались, но никто его не любил. В молодости он якшался с турками, угнетал и грабил бедняков, поэтому его ненавидели и теперь, хотя он уже не делал да и не мог делать зла. Он во всех отношениях был человек прошлого.

Обед проходил весело, несмотря на то что сам хозяин сидел насупившись. Тетка Гинка, замужняя дочь Юрдана, все еще недурная собой, болтливая, взбалмошная бабенка, колотившая, когда считала нужным, своего смиренного мужа, забавляла гостей шутками и остротами, непрерывно сыпавшимися с ее неутомимого языка. Больше всех смеялись три монахини. Одна из них госпожа Хаджи Ровоама, сестра Юрдана, хромая, злая сплетница, вторила тетке Гинке, то и дело отпуская язвительные шутки по адресу отсутствующих. Хаджи Смион, зять хозяина, набив полный рот едой, давился от смеха. Хаджи Павлин, сват Юрдана, тоже хохотал не переставая и ел вилкой, взятой из прибора Михалаки Алафранги, а тот, рассерженный такой неучтивостью, хмуро озирался по сторонам.

Михалаки получил прозвище «Алафранга» вполне заслуженно: лет тридцать назад он первый в городе начал носить брюки вместо шаровар и щеголять французскими словечками. Правда, этим все и кончилось. Он до сих нор носил пальто времен Крымской войны, а его скудный французский лексикон не пополнился ни одним новым словом.

Но льстившее ему прозвище и репутация ученого мужа сохранились за ним и по сей день. Не забывая об этом ни на минуту, Михалаки задирал нос, держался высокомерно, говорил важно и никому не разрешал называть себя «дядя Ми-хал» — из боязни, как бы его но спутали с Михалом стражником. В этом отношении Михалаки был очень придирчив. Он много лет был в ссоре со своим соседом Иванчо Йотой, который дважды назвал при людях Михалаки Алафрангу Михалаки Малафранзой, полагая, что это одно и то же.

Против Алафранги сидел Дамяичо Григоров, длиннолицый, сухопарый, смуглый человек лет пятидесяти, с лукавыми, задорными глазами; тонкие губы его вечно кривила ироническая усмешка, а по лицу была разлита важность и серьезность. Словоохотливый, красноречивый и неутомимый рассказчик, он обладал фантазией, неисчерпаемой, как родник, и богатой, как сокровищница Халима; [30]каплю воды он превращал в море, муху — в слона, а когда не было мухи, обходился и без нее. Главное, он сам верил всему, что рассказывал, а это единственный способ внушить доверие слушателям. При всем том Дамянчо был один из самых видных в городе торговцев и хороший патриот.

Муж тетки Гинки ел молча, уткнувшись в тарелку, ибо стоило ему вымолвить слово или громко рассмеяться, как жена бросала на него свирепый взгляд, означавший: «Не смей!» Слабохарактерный и мягкий человек, он был под башмаком у жены, и, вместо того чтобы называть ее по мужу — Гинка Генкова, люди его самого звали Генко Гинкин.

Рядом с ним сидел Нечо Пиронков, советник; он то и дело шептал что-то щегольски одетому Кириаку Стефчову, а тот поддакивал ему, не слушая, и, улыбаясь, поглядывал на дочь Юрдана Лалку. Однако он вскоре был наказан за невнимание к словам соседа: Нечо чокнулся с ним, и вино пролилось на белые брюки Стефчова.

Этот юноша (мы уже видели его у бея, и в дальнейшем он будет играть важную роль в нашем рассказе) был истинный

чорбаджия по духу и воспитанию, а отец его был того же поля ягода, что и Юрдан Диамандиев. Молодой годами, Кириак Стефчов придерживался, однако, безнадежно устаревших взглядов; он не поддавался благородному влиянию новых, свободолюбивых идей. Понятно, что турки смотрели на Стефчова с одобрением, а молодежь, считавшая его турецким наушником, чуждалась его. Этому отчуждению способствовали и его надменный характер, злобная, завистливая душа и развращенное сердце. Но несмотря на это или, может быть, именно поэтому, чорбаджи Юрдан питал слабость к Стефчову и никогда не скрывал своего расположения к нему. Вот почему молва, обоснованно или необоснованно, прочила Стефчова Юрдану в зятья.

Со стола убрали и подали кофе; его разносила высокая румяная девушка в черном платье, на которую никто не обращал внимания. Начавшись за обедом, разговоры не прекращались, ибо тетка Гинка ловко умела поддерживать их своей неутомимой словоохотливостью. Вскоре разговор незаметно перешел на злобу дня — историю, случившуюся с доктором Соколовым. Эта тема сразу возбудила всеобщее внимание и внесла новое приятное оживление в послеобеденный отдых.