Наконец настала торжественная минута. Исполнение австрийского гимна оборвалось, и занавес поднялся с громким шумом. Первым показался на сцене граф. Зал так и замер, — казалось, будто в нем нет ни души. Граф начал говорить, а тетка Гинка, сидя за своей партой, суфлировала ему. Когда же граф пропускал или изменял хоть слово, она кричала:

— Не так!

Протрубил рог, и вошли посланцы Карла Великого звать графа на войну с маврами. Граф простился с Геновевой, упавшей без чувств, и уехал. Придя в себя, графиня увидела, что графа нет, и заплакала. Ее плач вызвал в публике взрыв смеха. Тетка Гинка опять закричала:

— Да ну, плачь же, плачь! Или плакать не умеешь? Графиня заревела во весь голос, и зал отозвался на это раскатистым хохотом. Громче всех смеялась тетка Гинка, крича:

— Вот бы мне на сцену! Уж я бы заплакала — лучше не

куда!

Хаджи Смион объяснил публике, что плач — это целое искусство, и в Румынии даже нанимают женщин оплакивать покойников. Кто-то зашипел на него, чтобы он замолчал, а он, в свою очередь, зашипел на тех, кто слушал его объяснения. Но с появлением Голоса наступил перелом. Голос стал искушать целомудренную Геновеву, а та ответила ему презрением и позвала слугу

Драко, чтобы послать его с письмом к графу. Вошел Драко, и его цилиндр возбудил общий смех; Драко смутился. Тетка Ринка крикнула:

— Драко, сними Алафрангову кастрюлю! Валяй без шапки! Драко сиял цилиндр. Новый взрыв хохота в публике…

Однако действие начало принимать трагический характер. Рассерженный Голос вынул меч, чтобы заколоть Драко, но еще не успел дотронуться до него, как Драко, словно подкошенный, упал бездыханным. Публика не удовлетворилась такой нелепой смертью, и кто-то потребовал, чтобы Драко ожил. Но труп Драко за ноги потащили со сцены, причем голова его колотилась об пол. Тем не менее Драко геройски переносил боль и так и не вышел из роли убитого. Графиню бросили в темницу.

На этом действие закончилось, и снова раздались звуки австрийского гимна. Зал зашумел; зрители смеялись и критиковали постановку. Старухи были недовольны Геновевой, которая играла недостаточно трогательно. Фратю же сыграл неблагодарную роль Голоса неплохо и заслуженно внушил ненависть иным старушкам. Одна из них, подойдя к его матери, сказала:

— Эх, Тана, нехорошо поступает ваш Фратю; что ему сделала эта молодка?

Сидя за первой партой, Дамянчо Григоров подробно разъяснял бею события первого действия. Увлекшись собственным красноречием, он кстати рассказал случай с каким-то французским консулом, который бросил свою жену в результате подобной интриги. Бей, выслушав Григорова очень внимательно, решил, что граф и есть французский консул; и в этом заблуждении пребывал до конца спектакля.

— Этот консул большой дурак, — проговорил он строго. —

Как

мог он приказать убить жену, не разузнав все как следует? Я даже пьяного с улицы и то не посажу под замок, пока не заставлю его дыхнуть на Миала, полицейского.

— Бей-эфенди, — объяснил Дамянчо, — так написано, чтобы поинтереснее было.

— Писака глуп, а консул еще глупее.

Сидевший с ними по соседству Стефчов тоже критиковал графа.

— Огнянов и в глаза не видел театра, — проговорил он высокомерным и авторитетным тоном.

— Ну что ты! Он хорошо играет, — возразил ему Хаджи Смион.

— Хорошо играет? Как обезьяна! Не уважает публику.

— Да, и я заметил, что не уважает, — согласился Хаджи Смион. — Ты видел, как он расселся на кушетке, взятой у Бенчоолу? Можно подумать, что он брат князя Кузы.

— Надо его освистать, — проговорил Стефчов сердито.

— Надо, надо, — поддержал его Хаджи Смион.

— Кто это собирается свистеть? — крикнул человек, сидевший за той же партой.

Стефчов и Хаджи Смион обернулись. Они увидели Каблешкова. [57]

В то время Каблешков еще не был апостолом. В Бяла-Черкве он оказался случайно — приехал погостить к родственнику. Смущенный огневым взглядом будущего апостола, Хаджи Смион слегка отодвинулся, чтобы тот смог увидеть зрителя, который собирался свистеть, то есть Стефчова.

— Я! — откровенно ответил Кириак.

— Вы вольны поступать, как вам заблагорассудится, милостивый государь, но если хотите свистеть, выходите на улицу.

— У вас не спрошусь!

— Спектакль дается с благотворительной целью, играют любители. Если вы можете сыграть лучше, идите на сцену! — горячо проговорил Каблешков.

— Я заплатил за билет и прошу без нотаций, — отпарировал Стефчов.

Каблешков вспыхнул. Не миновать бы ссоры, если бы Мичо Бейзаде не поспешил ее предотвратить.

— Кириак, ты разумный человек… Тодорчо, успокойся…

В эту минуту оркестр доиграл австрийский гимн. Занавес поднялся.

Теперь сцена представляла собой темницу, освещенную только лампадой. Геновева держала на руках младенца, родившегося в заключении, и плакала, жалобно причитая. Играла она более естественно, чем раньше. Полуночный час, мрачная темница, вздохи несчастной беспомощной матери — все это разжалобило зрителей. На глазах у многих женщин выступили слезы. Как и смех, слезы заразительны. Число плачущих быстро умножалось, а когда графиня писала письмо графу, прослезился даже кое-кто из мужчин. Каблешков и тот умилился и после одного патетического эпизода захлопал. Но его аплодисменты прозвучали в полной тишине и замерли без поддержки. Многие сердито смотрели на несдержанного зрителя, который поднял шум в самом интересном месте. Иван Селямсыз, то и дело шмыгавший носом, сдерживая слезы, бросил на него свирепый взгляд. Геновеву увезли в лес, чтобы там казнить. Занавес опустился. Каблешков опять захлопал, но и на этот раз у него не нашлось подражателей. В Бяла-Черкве рукоплескания еще не были в обычае…

— Что за мерзкие люди жили в этой стране! — тихо сказал бей Дамянчо Григорову. — Где все это происходило?

— В Неметчине.

— В Неметчине? Этих гяуров я еще не видывал.

— Ну что вы, бей-эфенди! Да у нас в городе живет один немец.

— Уж не тот ли это безбородый, «четырехглазый», — ну тот, что в синих очках?

— Он самый, фотограф.

— Вот как? Хороший гяур… Когда встречает меня, всегда снимает шляпу на французский манер. Я думал, он француз.

— Нет, немец, он, кажется, из Драндабура. [58]

Началось третье действие. Сцена снова представляла комнату во дворце. Граф вернулся с войны мрачный и был очень удручен смертью графини. Служанка передала ему письмо Геновевы, написанное в темнице в предсмертный час. Графиня писала, что стала жертвой низости Голоса, что умирает невинно и прощает своего супруга… Граф, читая вслух это письмо, сначала всхлипывал, потом, придя в полное отчаяние, залился слезами. Зрители, тронутые его страданиями, тоже заплакали, и некоторые — в голос. Прослезился и бей, который уже не нуждался в Григорове.

Общее напряжение возрастало и, наконец, стало невыносимым, когда граф приказал привести коварного Голоса — виновника его несчастия. Появился Голос, взъерошенный, страшный, измученный угрызениями совести и закованный в кандалы, взятые из тюрьмы конака. Публика встретила его враждебным ропотом. В Голоса впились разъяренные взгляды. Граф прочел ему письмо, в котором графиня писала, что прощает и своего погубителя. Снова разразившись рыданиями, граф принялся рвать на себе волосы и бить себя в грудь. Публика тоже начала рыдать неудержимо. Тетка Гинка и та проливала слезы, но все-таки решила, что надо успокоить соседей:

— Будет вам плакать! Ведь Геновева жива — она в лесу!