Люси теребила красную шерстяную ткань на коленях и пыталась вообразить, какие чувства она будет испытывать, будучи любимой. Как она чувствовала бы себя, люби ее Конн.

Она вспомнила выражение его лица, когда он смотрел на море, его тело, будто вылепленное из лунного света и мрамора, и сердце забелело.

Мэдэдх зарычал и встал в стойку.

Обескураженная, она мельком глянула вниз. Маленькие уши собаки были прижаты к узкому черепу. Желтые глаза сверкали. Она проследовала за направлением его взгляда к пустой арке и далее, к вымощенной камнем главной башне. Ее грудь сдавило в предчувствии.

— Все хорошо, — она успокаивала себя, не понимая, было ли все хорошо или нет.

Мэдэдх сделал крадущийся шаг вперед.

Она подошла, не было никакого ошейника, и положила руку собаке на холку, чувствуя, как ее мышцы напряжены под густой шерстью.

— Давай не будем глупить.

В другом внутреннем дворе что-то происходило. Высокая кованая дверь тихо качнулась и открылась. Никаких шагов. Никаких голосов. У нее все еще было время вернуться в свою комнату. Принимая во внимание то, что она могла обнаружить в этой груде камней.

Она стояла.

— Пойдем, — убеждала она Мэдэдха, будучи неубедительно радостной на слух. — Давай…

Собака дернулась из-под ее руки и рванула через внутренний двор.

— Дерьмо.

Она побежала следом за ней.

В арке она остановилась, затаившись у холодной стены обтесанного камня, сердце выпрыгивало из груди, гулко стуча.

Призрачная процессия — людей? — выплыла, словно дым, через открытую дверь. Не людей. Призраков. Солдатов древности, сенаторов, центурионов, как выдержки из старого библейского кино, как видения из кошмаров. Что-то в форме их черепов, виде их плеч или глазниц, не было вполне… нормальным. Их одежды и тела перетекали и блекли на солнце. Сквозь их обутые ноги — обутые в сандалиях — она могла видеть камни внутреннего двора, выделяющиеся как кости.

У Люси стыла кровь.

Мэдэдх прыгнул в переменчивую, мерцающую толпу, как кусок скалы из катапульты. Воздух закручивался и искрился по следам собаки.

— Мэдэдх, нет! — Люси крикнула, в то время как одна фигура — высокая, одетая в тунику, с венком из листьев особого вида, окружающим его темную голову — повернулась и подняла руку.

Собака упала словно камень.

Люси прижала руки ко рту.

Человек, если это был человек, перевел взгляд с собаки, скулящей у его ног, на Люси, скорчившуюся у стены. Его глаза пылали как тлеющие угли затухающего огня. Они опаляли ее душу.

Она почувствовала грубый толчок вторжения, как топорик для льда в своем черепе, как ручку метлы между ног. Толчки. Гарь. Вторжение. Неправильно.

Инстинктивно, она отскочила в тень арки, с сердцем, колотящимся в груди, и вкусом пепла во рту.

Барт Хантер пришел домой, телевизор был включен, и пахло подгоревшей едой. Он бросил ботинки за парадную дверь.

— Люси?

Никакого ответа.

Где она, черт возьми?

Он не хотел быть здесь. Он не хотел быть дома. Обычно в этот час он находился в гостинице. Мужчина заслужил выпивку после дня, проведенного на воде. Он не должен следить за своей взрослой дочерью. Она была достаточно взрослой, он был слишком стар, чтобы вынести это дерьмо.

Но в то время как он был настроен продать свой улов: молодых омаров, крабов, сбросивших панцирь; снабдить водоем кооператива на зиму, этот осел Генри Тиббеттс пошутил: — Где ты зарыл тело, Барт?

Как будто его дочь умерла, а не взяла пару дней, чтобы отлежаться, пока больна.

Как будто она убежала.

Как ее мать.

— Лю! — проревел он.

Пропускать работу — совсем на нее не похоже. Даже когда она была маленькой девочкой, она никогда не пропускала больше дня школьных занятий. Никогда не создавала проблем, подумал он с гордостью и сожалением.

Телевизор работал — какая-то женщина с большими губами и маленькой грудью наклонилась над кухонной плитой. Барт выключил ящик и услышал шум из кухни. Текущая вода. Скрежет.

Он нашел Люси в кухне, стоящей перед раковиной и срезающей лопаткой какое-то ужасное черное месиво со сковороды. Шкафы и ящики были распахнуты настежь. Грязные чашки, миски и ложки в большом количестве разбросаны повсюду среди пятен от муки, жира и помидоров. Сквозь дым и запах горелого проник более резкий, более свежий аромат, как от скошенной лужайки.

Люси повернула голову, когда Барт вошел в кухню, копна ее светлых волос взлетела следом. Что-то — томатный соус? шоколад? — было размазано по ее щеке. У нее были дикие глаза.

Барт остановился. Он не спрашивал ее, что не так. Они никогда друг друга не спрашивали. Было слишком много вероятных ответов, которые он не хотел слышать.

— Что, черт возьми, ты делаешь?

Она наполовину подняла кастрюлю из раковины, расплескивая воду на пол.

— Я хотела приготовить обед.

Он перевел взгляд с мокрого пола на твердые, почерневшие остатки… чего-то, что бы это ни было, воняющего в раковине.

Он нахмурился, обеспокоенный. Изумленный.

— Почему ты просто не бросила что-нибудь в мультиварку?

— Я не знаю, — сказала Люси, ее нижняя губа задрожала. — Я ничего не знаю.

Слезы хлынули у нее из глаз.

Барт отшатнулся. Но за беспокойством и раздражением зашевелилось воспоминание: Элис, сражающаяся на кухне, сразу после того, как пришла к нему жить. «Но я хочу тебе готовить», — возразила она, когда он пришел домой и застал еще один загубленный обед. — «Как нормальная жена».

«Я не хотел нормальную жену», — дразнил ее Барт. — «Я женился на русалке».

Он делал яичницу или варил омаров. А иногда они вместе пропускали обед и поднимались наверх, чтобы заняться любовью.

В былые времена. В славные дни. В те дни, когда она еще любила его достаточно, чтобы угождать ему, и он любил ее настолько, чтобы доверять ей.

Старая, знакомая боль раздирала его.

Он смотрел на дочь Элис, ее покрасневшее лицо, ее заплаканные глаза и неловко переминался с ноги на ногу.

Он никогда не был ей хорошим отцом. Не было необходимости им быть. Калеб воспитывал ее с тех пор, когда она еще носила подгузники. К тому времени, как парень уехал из дома, она уже могла достаточно хорошо сама о себе позаботиться. И о нем тоже. Она стирала, делала домашнее задание, открывала консервированный суп на обед. Хорошая девочка. Никаких проблем, подумал он снова.

Но сейчас у нее были какие-то проблемы. Генри сказал, что она всю неделю не была на работе.

— Может нам стоит куда-нибудь сходить, — сказал он. — Чтобы поесть. Ты отдохнешь.

Ее зеленые глаза — зеленые как трава, зеленее, чем он помнил — округлились.

— Зачем?

— Ты была больна, — сказал он грубо. — Сама не своя.

— Сама не своя, — повторила она.

Он решил не брать ее в бар при гостинице. Они пошли бы к Антонии.

— Поев хорошей еды, ты почувствуешь себя лучше.

Слезы высохли как по волшебству.

— Я почувствую себя лучше.

Он был необъяснимо доволен собой и ею.

— И завтра ты вернешься в школу.

Она уставилась на него, ее лицо выражало смущение.

От паники у него пересохло во рту. Что-то случилось с ней в школе? Что-то, о чем она не могла ему рассказать? Может ее уволили или… Он пытался не думать обо всем, что могло произойти с девушкой, об опасностях, от которых он никогда не был в состоянии ее защитить.

— Школа, — внезапно сказала она и улыбнулась. — Учиться.

Он сжал руки в своих карманах.

— Преподавать.

— Преподавать и учиться.

— Правильно, — правда, почему нет? — Это лучше, чем бродить по дому как твой старик.

Она улыбнулась, на ее лице отразился намек на шалость.

— Поев хорошей еды, ты почувствуешь себя лучше.

Он рассмеялся, сразу почувствовав себя лучше, чего не было уже довольно давно.

Пристальный взгляд Конна перенесся с тела Мэдэдха, хромающего по булыжникам, на белое, ошеломленное лицо Люси. На секунду его сердце просто остановилось, застыло в ужасе.