— Надо же, это тот самый поезд, на котором я езжу в Трувиль на каникулы, — улыбнулся Порталье. — Не хотел бы я оказаться на месте Корбьера.

— Тебе удалось откосить от армии?

— Я позаботился об отсрочке.

— Ты сейчас домой?

— Даже показываться там не хочу.

— Твои будут беспокоиться.

— Тем лучше!

— Где будешь ночевать?

— Не знаю, — ответил он и посмотрел на нее взглядом побитой собаки.

— Ну, если хочешь… в общем… могу предложить тебе диван…

Теодора с тех самых пор, когда ее родители погибли в автокатастрофе, жила у бабушки, на улочке за площадью Вилье. Бабушка не слишком присматривала за внучкой: старушка ничего не понимала, была глуховата и, как наседка, ложилась спать, едва заходило солнце. Порталье согласился. Друзья бок о бок направились по Римской улице, на площади Европы Тео взяла Порталье под руку: «Брр… Черт, холодновато для мая!»

Бабушка сидела в гостиной перед телевизором, где Фернан Рено кривлялся в каком-то черно-белом фильме, и вязала. Звук был включен на полную мощность. Тео увлекла Порталье по коридору, где он едва не уронил накрытый салфеточкой столик на кривых ножках. Тео прокричала:

— Бабуля, это я, я устала, пойду приму ванну и лягу спать.

— Что?

— Пойду спать, ты не беспокойся.

— Ты уже ужинала?

— Если захочу есть, возьму сама. Спокойной ночи!

У Тео была типичная комната юной девушки: розовые шторы и покрывало с рюшечками, стол, как у школьницы, заваленный тетрадками и книгами, несуразного вида неудобный диванчик, скрытый под кучей подушек, на которых восседала тряпичная кукла. Порталье бросил куртку на стул, а Тео вертелась перед зеркалом, принимая разные позы:

— Ролан, я тебе нравлюсь?

— Ура! — закричала Теодора, раздвигая шторы.

— А? Что? — бормотал Порталье, высунув нос из-под покрывала и щурясь от яркого света.

— Демонстрация будет при ярком солнце!

— Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин, Мао и их новые воплощения нас оберегают, — произнес он не совсем проснувшимся голосом.

Он терпеть не мог, когда его будят, а сегодня к тому же плохо спал, отлежав себе все бока на этом горбатом диванчике. Он корил себя за то, что не пристроился в кровать к Тео, та ведь только этого и ждала, провоцируя его всеми своими ужимками, но Порталье был слишком застенчив, хотя и напускал на себя важный вид. Он посмотрел на девушку с нежностью. Теодора стояла у окна спиной к нему, ее короткие светлые волосы были взъерошены. Она повернулась вполоборота и развела скрещенные на груди руки только для того, чтобы бросить Порталье свитер, а потом сама быстро надела желтый махровый халат.

— Погоди, Ролан, я пойду посмотрю, может, бабушка уже ушла на рынок…

Порталье надел свои мятые брюки, закурил первую за день сигарету «Голуаз» и включил радио, где как раз начали передавать одиннадцатичасовые новости:

— В районе Дананга и в окрестностях Чу-Лая продолжаются ожесточенные бои, не прекращаются и регулярные бомбардировки на 18-й параллели…

— Какой мерзавец этот Джонсон [50]! — прорычал Порталье.

— …А в это время представители Ханоя и Вашингтона Чуан Туй и Хэрримэн проводят переговоры в Париже…

— Бабуля ушла, — вернувшись, сказала Тео и опустилась на шерстяной ковер рядом с Порталье.

— Тихо!

— Как минимум, час можем делать что захотим.

— Черт, ты слушать будешь?!

— … Сегодня утром Сорбонна вновь распахнула свои двери…

Они издали победный клич, обнялись и покатились по ковру вне себя от радости.

— С восьми тридцати утра студенты начали входить в здание, сейчас их насчитывается около тысячи. В настоящий момент они собрались в аудитории Тюрго с тем, чтобы — я цитирую — «избрать оккупационный комитет».

— Пойдем туда? — спросила Тео, вставая. Халат у нее развязался.

— А как же Родриго и Марко? Мы же встречаемся с ними на Восточном вокзале перед началом демонстрации. В Сорбонну пойдем потом. Давай одеваться, а я тебя угощу кофе где-нибудь в летнем кафе.

— Ладно, только торопиться некуда, — сказала она, взглянув на свои часики на кожаном ремешке, — Я пойду в ванную.

Порталье отважился выглянуть в коридор. По шуму воды он нашел Тео, которая склонилась над эмалевой ванной с расширяющимися краями и ножками в виде львиных лап. Она рукой проверяла температуру воды. Порталье глянул в зеркало в ванной.

— Ну и рожа! — сказал он.

— Знал бы заранее, захватил бы с собой бритву.

— Заранее? Ты что, спятила? Сейчас надо импровизировать, жить сегодняшним днем!

— У меня есть маленький эпилятор для ног, вон в том ящичке…

Она повесила халат и нырнула в теплую воду, а Порталье в это время вертел двумя пальцами игрушечный бритвенный станок:

— А поменьше ничего нет? Такое ощущение, что я уже видел эту сцену у Хичкока [51]. Убегая от преследования, Кэри Грант бреется в туалете на вокзале… Фильм «Смерть гонится по пятам»…

— А за нами жизнь гонится по пятам. Чем хвастаться своими познаниями, ныряй лучше ко мне, товарищ!

И она принялась брызгать на него обеими руками.

Маршрут большой всеобщей демонстрации был известен, о нем объявили заранее, так что на всем пути, от северных кварталов до Данфера, на тротуарах и в окнах толпились любопытные и сочувствующие. В 15:30 рабочие профсоюзы вышли с площади Республики, студенты — с Восточного вокзала, на Севастопольском бульваре все несколько сот тысяч человек слились в единый поток. Университетские любители и профессионалы из партийных организаций все еще не особенно доверяли друг другу. Полиции нигде не было видно. «За полицию у нас Всеобщая конфедерация труда», — сказал кто-то из студентов. «Эти юные буржуа нам не указ», — говорили профсоюзные активисты, но им пришлось уступить, допустив в огромную процессию черные флаги.

На бульваре Сен-Мишель шумная толпа переминалась с ноги на ногу в ожидании, когда появятся первые ряды демонстрантов. А тем временем две женщины с Правого берега снизошли до того, чтобы пробраться в Латинский квартал, которого они немного побаивались. Одна из них, Соланж Порталье, супруга знаменитого хирурга и мать Ролана, от отчаяния готова была кусать себе ногти, не будь они такими длинными и накрашенными. Она надела жемчужно-серый костюм и черные чулки с вышивкой. Несмотря на макияж, она была бледна. Вторая, Моника Жюрио, сопровождала подругу, радуясь, что у нее нет детей в том возрасте, когда поджигают машины. Она была на несколько лет моложе подруги и, чтобы подчеркнуть это, по-спортивному накинула свитер на плечи, перевязав рукава узлом. Солнечные очки, поднятые на манер обруча, не позволяли ее курчавым каштановым волосам спадать на лоб. Соланж молила бога о том, чтобы хоть увидеть сына, чтобы он был здоров… Но что за безумная толпа! Чтобы не слишком выделяться, хотя кругом было много таких же прохожих» дамы подали пятифранковую купюру грязному, как чушка, лжестуденту, который размахивал консервной банкой, повторяя как заведенный: «Сбор в пользу жертв репрессий… Сбор в пользу жертв репрессий…» А рядом седовласый господин, на вид такой приличный, занимался, по мнению дам, совершенно недостойными вещами. Он рассказывал молодым людям:

— Полиция впервые применила высокотоксичный газ, похожий на тот, какой американцы используют против вьетнамцев и негров.

— Префектура это отрицает, — сказал другой господин в рубашке и джемпере.

— Само собой, но были взяты пробы. Этот газ с высоким содержанием перхлората аммония долго не выветривался из закрытых помещений, из квартир, из полицейских фургонов. Он действует на печень, на почки, а при высокой концентрации становится смертельным…

— Вот они! — закричал мальчик, оседлавший ветку платана.

С дальнего конца бульвара Сен-Мишель доносился гул, он приближался и нарастал с невиданной силой. Слышались песни и лозунги, но слов было не разобрать. Людской поток двигался к пересечению с бульваром Сен-Жермен, послышалось: «Де Голля в богадельню!», «Десять лет — этого хватит!» Соланж Порталье достала из сумочки театральный бинокль, надеясь среди тысячи лиц высмотреть сына. «Я уверена, он участвует в демонстрации, — сказала она своей подруге мадам Жюрио, — я просто уверена…» Впереди шествия шла, улыбаясь, сияющая одиннадцатилетняя девочка с конским хвостом и в корсаже в клеточку. За ней в первом ряду, под транспарантом «Солидарность студентов, преподавателей и трудящихся» и перед восемнадцатью красными флагами все узнали идущих бок о бок Гесмара, Соважо и Кон-Бендита, которые всего за пару дней стали настоящими символами студенческого движения. С балконов, с деревьев, с крыш, из толпы зевак неслись овации. Все ощутили необыкновенную мощь этого многолюдного шествия.