— Шивон думает, что я должна с тобой разговаривать, — сказала я насмешливо. — А кто же еще, если ее ты выгнал? Да, да, своими визгами ты вытолкнул ее за дверь. В чем твоя проблема, маленький кусок дерьма? Гордишься, что губишь мамину жизнь? — Я намеренно говорила вялым фальцетом, как советуют эксперты. — Ты обманул папочку, но мамочка тебя раскусила. Ты — маленький кусок дерьма, не правда ли?

Кевин поднялся, ни на мгновение не прервав визга. Схватившись за прутья, он завизжал прямо мне в лицо, да так, что заболели уши. Его искаженное лицо казалось старческим, и именно так я представляла физиономию заключенного, уже начавшего копать тоннель пилкой для ногтей. На чисто зоологическом уровне наша близость была опасной; Шивон не шутила насчет волос.

— Мамочка была счастлива, пока не появился маленький Кевин, ты ведь это знаешь, не так ли? А теперь мамочка каждое утро просыпается с желанием оказаться во Франции. Мамочкина жизнь теперь отвратительна. Правда, мамочкина жизнь стала отвратительной? Ты знаешь, что иногда мамочке хочется сдохнуть? Только бы ни минуты больше не слышать твои визги. А иногда мамочке хочется спрыгнуть с Бруклинского моста...

Я обернулась и побледнела. Никогда еще я не видела такого каменного выражения на твоем лице.

— Они понимают речь задолго до того, как начинают говорить, — сказал ты, протискиваясь мимо меня, чтобы взять его на руки. — Я не понимаю, как ты можешь стоять и равнодушно смотреть, как он плачет.

— Франклин, остынь. Я всего лишь шутила! — Я бросила прощальный взгляд на Кевина. Из-за его криков я не слышала, как поднимается решетка лифта. — Я просто выпускала пар, ясно? Шивон нас бросила. Слышишь? Шивон нас бросила.

— Да. Я слышал. Очень жаль. Найдем другую няню.

— Оказывается, все это время она смотрела на эту работу как на современную версию Книги Иова... Ладно, я сменю ему памперс.

Ты отпрянул:

— Держись от него подальше, пока не придешь в себя. Или прыгни с моста. Начинай с чего хочешь.

Я пошла за тобой.

— Скажи-ка, откуда взялся переезд за город?Когда это пришло тебе в голову?

— Ну... цитирую... маленький кусок дерьманачинает ходить. Этот лифт — смертельная ловушка.

— Лифт можно отгородить.

— Ему нужен двор.— Ты с ханжеским видом бросил мокрый памперс в ведро. — Где можно поиграть в мяч, поплавать в бассейне.

И тут на меня снизошло жуткое откровение: мы имеем дело с твоим детством — с идеализацией твоего детства, — что, как твои выдуманные Соединенные Штаты, могло оказаться жуткой ловушкой. Нет более безнадежной борьбы, чем борьба с нереальным.

— Но я люблю Нью-Йорк! — повторила я лозунг с наклейки для бампера.

— Здесь грязно и полно инфекций, а детская иммунная система полностью укрепляется только к семи годам. И мы должны переехать в район с хорошей школой.

— В этом городе лучшие частные школы страны.

— В частных школах Нью-Йорка процветают чванство и жестокость. Дети в этом городе начинают грезить о Гарварде с шести лет.

— А как быть с такой мелочью, как нежелание твоей жены покидать этот город?

—Ты двадцать лет делала что хотела. Как и я. Кроме того, ты сказала, что хочешь потратить наши деньги на что-то стоящее. Вот твой шанс. Мы должны купить дом. С участком и качелями.

— Моя мать не приняла ни одного решения с учетом моихинтересов.

— Твоя мать заперлась в шкафу на сорок лет. Твоя мать сумасшедшая. Твоя мать не годится для ролевой модели матери.

— Я хочу сказать, что, когда я была ребенком, командовали родители. Теперь, когда я стала матерью, командуют дети. И мы должны подчиняться. Ушам своим не верю. — Я бросилась на диван. — Я хочу поехать в Африку. А ты хочешь переехать в Нью-Джерси.

— Какая еще Африка? Почему ты об этом заговорила?

— Мы хотим выпустить НОК по Африке. «Одинокая планета» и «Раф гайд» начинают теснить нас в Европе.

— Какое отношение к тебе имеет этот путеводитель?

— Континент огромен. Кто-то должен провести предварительное исследование.

— Кто-то, но не ты.Ты так ничего и не поняла? Может, ты ошибалась, думая о материнстве как о «другой стране». Это не отпуск за морями. Это серьезно...

— Мы говоримо человеческих жизнях, Джим!

Ты даже не улыбнулся.

— Что бы ты почувствовала, если бы решетка лифта оторвала ему руку? Если бы он заработал астму из-за всей этой гадости в воздухе? Если бы какой-нибудь проходимец похитил его из твоей тележки в супермаркете?

— Дело в том, что тыхочешь дом, — обвинила я. — Тыхочешь двор. Тыпредставляешь отцовство как рисовал его Норман Рокуэлл. И тыхочешь тренировать Детскую лигу.

— Ты правильно понимаешь. — Ты распрямился с победным видом, держа на бедре Кевина в свежем памперсе. — И нас двое, а ты одна.

С этим соотношением я была обречена воевать неоднократно.

Ева

Дорогой Франклин,

Я согласилась провести Рождество с матерью, а потому пишу тебе из Расина. В последнюю минуту, узнав о моем приезде, Джайлз решил увезти свою семью к родителям жены. Я могла бы обидеться, и я скучаю по брату хотя бы потому, что не с кем посмеяться над матерью, но сейчас, в семьдесят восемь, она стала такой хрупкой, что наша снисходительная насмешливость кажется несправедливой. Кроме того, я все понимаю. При Джайлзе и его детях я никогда не упоминаю Кевина, иск Мэри, и — мелкое предательство — я никогда не упоминаю даже тебя. Однако за безобидными разговорами о снегопаде или о том, класть ли орешки в долму, я все еще чувствую ужас, проникающий в дом, несмотря на запертые двери и окна.

Джайлза возмущает присвоенная мною роль семейной трагической фигуры. Он переехал всего лишь в Милуоки, а ребенку, который всегда под рукой, достаются все шишки. Я же десятилетиями добывала средства к существованию как можно дальше от Расина. Как «Де Бирс», ограничивающий добычу алмазов, я появлялась дома очень редко — с точки зрения Джайлза, дешевая уловка для искусственного повышения ценности. Нынче я опустилась еще ниже: использую своего сына, чтобы меня пожалели. Скромно работая на компанию «Будвайзер», Джайлз невольно благоговеет перед всеми, кто попадает в газеты. Я не теряю надежды как-нибудь объяснить ему, что подобную сомнительную славу любой, самый незаметный родитель может обрести за шестьдесят секунд — за это время автоматическая винтовка выпускает до сотни пуль. Я не чувствую себя особенной.

Видишь ли, в доме царит особый запах, когда-то казавшийся мне отвратительным. Помнишь, как я утверждала, что воздух там разрежен? Моя мать редко открывает дверь, еще реже проветривает помещение, и я убеждена, что резкая головная боль, всегда атакующая меня по приезде, — начальная фаза отравления углекислым газом. Однако в последнее время застоявшаяся смесь запахов прогорклого бараньего жира, пыли, плесени и больничной вони ее цветных чернил почему-то успокаивает меня.

Многие годы я отрицала влияние матери на мою жизнь, однако после четвергасмирилась с тем, что никогда даже не пыталась понять ее. Десятилетиями мы не были близки не из-за ее агорафобии, а из-за моей холодности и безжалостности. Теперь, нуждаясь в доброте, я стала добрее, и у нас на удивление хорошие отношения. В дни своих странствий я, должно быть, казалась бесцеремонной и высокомерной, и нынешняя жажда безопасности восстановила мой статус хорошего ребенка. Я же, со своей стороны, поняла: поскольку мир, по определению, замкнут и самодостаточен для своих обитателей, география — понятие относительное. Моей отважной матери гостиная могла бы показаться Восточной Европой, а моя старая спальня — Камеруном.

Безусловно, Интернет — лучшее и худшее из того, с чем она когда-либо имела дело. Теперь она может заказывать в Сети что угодно: от шланга до виноградных листьев. В результате множество поручений, по которым я бегала для нее, когда жила дома, выполняются сами собой, и я чувствую себя немного бесполезной. Наверное, хорошо, что современные технологии подарили ей независимость, если это можно так назвать.