Когда принесли гамбургер, Кевин схватил высокую граненую солонку с огромными дырками и сыпал соль, пока его тарелка не превратилась в гору Килиманджаро после снегопада. Я возмутилась и потянулась, чтобы счистить соль, но ты перехватил мою руку с ножом.

— Почему бы не оставить его в покое? Пусть играет, — тихо упрекнул меня ты. — И эту соленую фазу он перерастет, а потом мы ему о ней расскажем, и он почувствует, каким причудливым был даже в таком раннем возрасте. Это жизнь. Это хорошая жизнь.

— По-моему, у Кевина никогда с причудами проблем не будет.

Хотя материнские чувства, овладевшие мною в последние дни, быстро испарялись, я собралась с духом:

— Франклин, в этой поездке я приняла очень важное решение.

Как всегда, в самый неподходящий момент официантка, со скрипом ступая по рассыпанной Кевином соли, принесла мой салат и твой чизкейк.

— У нее пятно на лице. — Кевин указал на родимое пятно дюйма в три шириной, напоминающее очертаниями Анголу, на левой щеке нашей официантки. Девушка густо замазала коричневую кляксу бежевым корректором, но он почти весь стерся. Как и в большинстве подобных случаев, попытка замаскировать изъян выглядит хуже самого изъяна, что мне еще предстояло испытать на себе. Прежде чем я успела остановить Кевина, он спросил ее: — Почему не моете лицо? Оно грязное.

Я рассыпалась в извинениях. Бедняжке было не больше восемнадцати, и, безусловно, всю свою жизнь она страдала из-за этого пятна. Девушка выдавила улыбку и пообещала принести соус.

Я повернулась к нашему сыну:

— Ты ведь знал, что это пятно не грязь?

— Не НЕ не не не-не не,не-не не?

Кевин сполз под стол, уцепившись пальцами за край столешницы и уткнувшись в нее носом. Его глаза поблескивали, и я не ела, но чувствовала его растянутые, крепко сжатые в странной ухмылке губы.

— Кевин, ты понимаешь, что оскорбил ее? А что бы ты почувствовал, если бы тебе сказали, что у тебя грязное лицо?

— Ева, дети не понимают, что взрослые могут болезненно относиться к своей внешности.

— А ты уверен? Ты об этом где-то прочитал?

— Может, не будем портить наш первый совместный вечер? — взмолился ты. — Почему ты всегда думаешь о нем самое плохое?

— С чего ты это взял? — растерялась я. — По-моему, это тывсегда думаешь самое плохое обо мне.Следующие три года я буду предпочитать невинную мистификацию, а пока попыталась исправить впечатление от своего заявления. Боюсь, мои попытки оказались столь же вызывающими: мол, если ты считаешь, что я такая плохая мать, это твое личное дело.

— Ну и ну, — сказал ты. — Ты действительно в этом уверена? Это серьезно.

— Я помню, что ты говорил о Кевине и его молчании: мол, он не разговаривал так долго, потому что хотел делать это правильно. Ну, я тоже перфекционистка. И я плохо справляюсь и с НОК, и с материнством. На работе я постоянно беру выходные без предупреждения, и мы выбиваемся из графика, а Кевин просыпается, понятия не имея, кто останется с ним сегодня, его мать или какая-нибудь девчонка, которая непременно сбежит к концу недели. И так, наверное, будет до школы. Может, это даже полезно для НОК. Новый угол зрения, свежие идеи. Может, я слишком давлю на сотрудников.

— Ты,— ужас в голосе, — деспотична?

— НЕЕЕЕЕЕ? Не-не, ненене?

— Кевин, прекрати! Хватит! Дай маме с папой поговорить...

— НЕ-неее, НЕ-неее!.. Не не-НЕЕЕЕ!..

— Кевин, я не шучу, перестань выть, или мы уходим.

— Не НЕ не, не не, не не, не-нене не НЕ не!

Не знаю, почему я пригрозила ему уходом, не имея никаких доказательств его желания остаться. Тогда я впервые столкнулась с тем, что станет впоследствии хронической головоломкой: как наказать мальчика с почти буддийским безразличием ко всему, чего его можно лишить.

— Ева, ты просто делаешь еще хуже...

— А как, по-твоему, заставить его заткнуться?

— Не не НЕЕЕ не-нене-не не неееееенеееееее?

Я его шлепнула. Не очень сильно. И он был счастлив.

— Где ты этому научилась? — угрюмо спросил ты.

Забавно: это было первым предложением из всего застольного разговора, не переведенное в не -не.

Кевин зарыдал. На мой взгляд, поздновато. Его слезы меня не тронули. Я не стала его утешать.

— Все смотрят на нас, потому что ты его ударила, — тихо сказал ты, поднимая нашего сына и устраивая его на своих коленях. Вопли перешли в визг. — Больше так не делай, Ева. Не здесь. Кажется, есть закон или что-то в этом роде. Или его собираются принять. Это считается плохим обращением.

— Я шлепнула собственного ребенка, и меня за это арестуют?

— Давай договоримся... Больше никакого насилия. Ни в коем случае. Ты поняла, Ева? Никогда.

То есть я шлепну Кевина — ты ударишь меня. Я поняла.

— Пожалуйста, уйдем отсюда, — холодно предложила я.

Кевин постепенно расслабился до всхлипываний, но легко мог продолжать выступление еще добрых десять минут. Господи, его так хотелось пожалеть. Актеришка.

Ты сделал знак официантке принести счет.

— Не в такой обстановке я хотел сделать своезаявление, — сказал ты, вытирая Кевину нос салфеткой.

— Но и у меня есть новости. Я купил нам дом.

Я не поверила своим ушам.

— Ты купилнам дом. Ты не нашел дом, который хотел бы мне показать, а совершил сделку!

— Если бы я не поспешил, его увели бы у нас из-под носа. Кроме того, тебе было неинтересно. Я думал, ты обрадуешься, что все закончено.

— Интересно, как сильно я должна радоваться тому, чего совершенно не хотела.

— Вот в этом-то все и дело! Ты не умеешь поддерживать чужие проекты. Если не ты лично сварганила НОК по пригородам, значит, не можешь радоваться. Желаю успешно делегировать обязанности в офисе. Это нелегко.

Ты оставил щедрые чаевые. Три лишних бакса, как я поняла, должны были скомпенсировать «грязное лицо».Твои движения были автоматическими. Я видела, как ты обижен. Ты повсюду искал этот дом. Ты предвкушал, как сообщишь мне свои потрясающие новости, и наверняка влюбился в новую собственность, иначе не купил бы ее.

— Прости, — прошептала я, когда мы вышли из ресторана под косыми взглядами других клиентов. — Я просто устала. Я довольна.Я очень хочу его увидеть.

— Не не-не. Не-не не. Не нене...

Я думала: все посетители этого ресторана испытывают облегчение от нашего ухода. Ядумала: я стала одной из тех,кого раньше жалела. Ядумала: и мне до сих пор жаль их.Больше, чем когда бы то ни было.

Ева

Дорогой Франклин,

Назови это новогодним зароком, поскольку годами я пыталась сказать тебе: я ненавидела тот дом. Я возненавидела его с первого взгляда. Я так к нему и не привыкла. Каждое утро я просыпалась и видела его плавные очертания, его дизайнерские находки, его горизонтальные обводы и активно его ненавидела.

Я признаю, что окрестности Найака, лесистые и близкие к Гудзону, — хорошее решение. Ты любезно сделал выбор в пользу округа Рокланд штата Нью-Йорк, предпочтя его Нью-Джерси, штату, в котором, как я уверена, полно чудесных мест, но меня убило бы одно название. Сам Найак был расово интегрирован и на первый взгляд рассчитан на потребителей с низким доходом. Он слегка напоминал неопрятный Чатем с той лишь разницей, что — не в пример Чатему — его обветшалость и непритязательность были иллюзией, ведь почти все, кто переехал туда в последние десятилетия, были возмутительно богаты. Мейн-стрит вечно была заставлена «ауди» и БМВ, слишком дорогие рестораны и бары забиты народом, а унылые, обшитые вагонкой домишки с двумя спальнями стоили по семьсот тысяч долларов. Единственной претенциозностью Найака было отсутствие у него претенциозности. Боюсь, что, по контрасту с самим Гладстоном, относительно новый спальный район к северу с крошечным городским центром — якобы газовые уличные фонари, дощатые заборы и закусочные вроде «Старинного сандвича» — олицетворял то, что британцы называют «шиком».