Мы обменялись понимающими взглядами, дружно удивляясь, как подростки, совершающие взрослые преступления, остаются сладкоежками.

— Мой сын говорит, что в Клавераке кормят «помоями», — откликнулась я.

— О, мой Марлон тоже все время жалуется. Говорит, то, что здесь дают, «не годится в пищу». А вы слышали, что в булочки добавляют селитру? (Этот старый слух, гулявший по летним лагерям, наверняка коренится в подростковом тщеславии: мол, их сексуальность столь чрезмерна, что приходится подавлять ее подручными средствами).

— Нет, — сказала я. — «Помои» — все, что я смогла из него выудить. Правда, Кевина еда никогда не интересовала. Когда он был маленьким, я боялась, что он умрет голодной смертью, пока не поняла: он ест, как только я перестаю за ним наблюдать. Он не любил показывать, что нуждается в еде, будто голод — признак слабости. Поэтому я оставляла ему сандвич там, где он не мог его не заметить, и уходила. Как будто кормила собаку. Из-за угла я смотрела, как он расправляется с сандвичем в два-три укуса и оглядывается, удостоверяясь, что никто за ним не наблюдает. Если он замечал, что я подглядываю, то все выплевывал и размазывал полупрожеванный хлеб с сыром по стеклянной двери. Все это прилипало к стеклу, а я не отмывала очень долго, сама не знаю почему.

Глаза моей соседки, поначалу настороженные, потускнели. У нее не было причин интересоваться диетическими пристрастиями моего сына, и, пожалуй, она уже сожалела о том, что заговорила со мной. Извини, Франклин, просто я теперь практически ни с кем не общаюсь, а если уж начинаю болтать, то не могу остановиться. Слова хлещут из меня потоком, как рвота.

— В любом случае, — продолжила я более взвешенно, — я предупредила Кевина, что, когда его переведут во взрослую тюрьму, еда будет гораздо хуже.

Женщина прищурилась.

— Ваш мальчик не выйдет отсюда до восемнадцати? Как жаль.

Не нарушая табу приемной, она имела в виду: должно быть, он совершил что-то плохое.

— Нью-Йорк весьма снисходителен к преступникам до шестнадцати. Однако даже в этом штате подросткам приходится отсидеть за убийство как минимум пять лет. Особенно когда это семеро учащихся средней школы и преподавательница английского. — Заметив, как она меняется в лице, я добавила: — И работник кафетерия. Может, Кевин относится к еде гораздо серьезнее, чем я думала.

— КК, — прошептала она.

Мне казалось, я слышала, как вращались шестеренки в ее голове, пока она отчаянно пыталась вспомнить все, что слушала вполуха. Теперьу нее появились причины интересоваться тайнами аппетита моего сына и его музыкальными предпочтениями — дикой какофонией, наобум создаваемой компьютером, и оригинальной игрой — сочинением школьных эссе только из трехбуквенных слов. Я поступила как фокусник, вытащивший из шляпы живого кролика. Моя собеседница не смогла найти слов, но не потому, что я ей наскучила, а потому, что ошеломила ее. Если бы она быстренько собрала крохи сообщенной мной информации, то завтра в телефонном разговоре с сестрой смогла бы преподнести ей чудесный рождественский подарок.

— Именно. Забавно, что КК раньше означало «Криспи крем».

— Должно быть... — Она запнулась.

А я вспомнила, как однажды в самолете меня пересадили в первый класс — бонус для часто летающих клиентов при наличии свободных мест, — и я оказалась рядом с Шоном Коннери. Лишившись дара речи, я никак не могла придумать, что сказать, и Выдавила: «Вы Шон Коннери», о чем он прекрасно знал.

— Должно быть, т-тяжело нести этот крест.

— Да. — Мне уже не требовалось привлекать ее внимание. Я им завладела. Я могла контролировать словесный поток, смущавший меня пару минут назад. Чувство, овладевшее мною, материализовалось в невероятном физическом удобстве моего оранжевого пластмассового стула. Мне уже не надо было изображать заинтересованность проблемами сына этой молодой женщины. Теперь она обхаживала меня. Я чувствовала себя почти королевой.

— Ваш мальчик... Как он держится?

— О, Кевину здесь очень нравится.

— Как так? Марлон проклинает это заведение.

— Кевин мало чем интересуется, — сказала я, оправдывая нашего сына за недостаточностью улик. — Он никогда не знал, куда себя девать. Часы после школы и выходные были ему в тягость. Здесь же его день регламентирован от завтрака до отбоя. Теперь он живет в мире, где совершенно естественно злиться весь день. Думаю, у него даже появилось чувство общности. Может, не с самими подростками. Но их чувства: отвращение, враждебность, насмешливость — они для него как старые друзья.

Остальные посетители явно подслушивали, поскольку бросали на нас мимолетные взгляды, жадные, как язык ящерицы. Я могла бы понизить голос, но наслаждалась вниманием публики.

— Он думает о том, что совершил, он чувствует, ну, вы знаете...

— Угрызения совести? — сухо подсказала я. — О чем он мог бы сожалеть? Теперь он знаменитость, не так ли? И он нашел себя, как говорили в мое время. Теперь ему не надо беспокоиться о том, фанатик он, или дегенерат, зубрила, или деревенщина, или тупица. Ему не надо даже беспокоиться, не гомик ли он. Он убийца. Никакой двусмысленности. А самое главное, — я перевела дух, — он избавился от меня.

Она держалась на пару дюймов дальше, чем женщины, увлеченные разговором, и смотрела под углом градусов в тридцать, что делало ее похожей на исследователя, а меня — на подопытного кролика.

— Нет худа без добра. Похоже, и вы избавились от него.

Я беспомощно обвела рукой приемную:

— Не совсем.

Взглянув на свои часы, она осознала, что время истекает, и необходимо использовать представившийся раз в жизни шанс, чтобы задать матери КК тот единственный, тот главный вопрос. Я знала, что она спросит: «Вы поняли, что на него нашло... вы поняли почему?»

Именно это интересует их всех: моего брата, твоих родителей, моих коллег, журналистов, психиатров, разработчиков веб-странички «Кровавая бойня в Гладстоне». Только моя мать не задает этот вопрос. Когда я, собравшись с силами, через неделю после похорон приняла любезное приглашение Телмы Корбитт на чашечку кофе (правда, она так и не произнесла этот вопрос и большую часть нашей встречи читала мне стихи Денни и показывала его фотографии в разных ролях в школьных спектаклях), это жадное желание понять, граничащее с истерикой, пульсировало в воздухе и цеплялось за мое платье. Как и всех остальных родителей, ее мучила мысль, что кровопролитие, с жуткими последствиями которого нам обеим предстоит справляться до конца наших жизней, было ненужным.Совершенно ненужным. Четвергбыл факультативом, как графика или испанский. Однако эта непрестанная долбежка, этот умоляющий рефрен почему, почему, почемутак ужасно несправедливы. Почему после всего, что я перенесла, на меня продолжают валить вину за чужой хаос и необоснованно возлагать ответственность за все, что им приходит в голову? Разве не достаточно того, что я страдаю от тяжести самих фактов? Я уверена, что та молодая женщина в Клавераке не хотела меня обидеть, но ее слишком знакомый вопрос обозлил меня.

— Думаю, это моя вина, — с вызовом сказала я. — Я была не очень хорошей матерью — равнодушной, критичной, эгоистичной. Хотя нельзя сказать, что я не расплатилась сполна.

— Ну, тогда, — протянула она, сокращая расстояние между нами на те два дюйма и поворачивая голову на те тридцать градусов, чтобы посмотреть мне в глаза, — вы могли бы винить свою мать, а она — свою. И рано или поздно нашли бы виноватого, который давно умер.

Уверившись в своей виновности, цепляясь за нее, как ребенок за плюшевого кролика, я не смогла принять ее точку зрения.

— Гринлиф! — выкрикнул охранник.

Моя собеседница сунула шоколадку в сумочку и поднялась. Я чувствовала, как она подсчитывает, успеем ли мы обменяться вопросом-ответом или осталось время лишь на последнюю реплику. Вечное затруднение, не правда ли? Выдоить информацию или поделиться. Почему-то меня поразил ее выбор последнего.

— Всегда оказывается, что виновата мать, не так ли? — тихо сказала она, забирая свое пальто. — Мальчик стал плохим, потому что его мама алкоголичка или наркоманка. Она не следит ним, не учит различать добро и зло. Ее никогда нет дома, когда он приходит из школы. Никто никогда не скажет: его отец алкоголик или его отца нет дома, когда он приходит из школы. И никто никогда не скажет, что некоторые дети просто чертовски злобные. Не верьте пустой болтовне. Не позволяйте им повесить на вас вину за то убийство.