К моему удивлению, Кевин пригласил ее покидать летающую тарелку — это случилось впервые, и ему удалось произвести на меня впечатление. Я разрешила Селии поиграть при условии, что она наденет защитные очки; мое отношение к ее здоровому глазу теперь было близким к истерике. Однако, когда я через несколько минут выглянула в окно, Кевин игралсо своей сестрой только в том смысле, в каком человек играет с самой летающей тарелкой. У Селии сильно уменьшилась глубина восприятия, и она пыталась схватить тарелку до ее приближения, естественно, промахивалась, и тарелка ударялась в ее грудь. Очень смешно.

Конечно, поначалу самым трудным для меня было промывание пустой глазницы детским шампунем и смазывание ее увлажняющим кремом. Хотя доктор Сахатян уверил нас в том, что выделения уменьшатся, как только заживление закончится и будет поставлен протез, из полости непрерывно сочилась желтоватая жидкость, и иногда по утрам мне приходилось размачивать засохшую за ночь корку влажной салфеткой. Веко опустилось — sulcus,как назвал это окулист, — и припухло, поскольку тоже пострадало от кислоты и было частично восстановлено с помощью лоскутка кожи с внутренней стороны бедра Селии. (Очевидно, подъем века превратился в изящное искусство из-за высокого спроса в Японии на англификацию восточных черт лица, что в лучшие дни я считала ужасающим подтверждением могущества западной рекламы). Из-за припухлости и легкого покраснения Селия выглядела как избитые детишки на плакатах, призывающих доносить на соседей в полицию. Из-за опущенного века и открытого второго глаза создавалось впечатление, что Селия все время подмигивает, как будто мы с ней скрываем какую-то жуткую тайну.

Я сказала Сахатяну, что не уверена, смогу ли заставить себя чистить дырку ежедневно, но он уверил, что я привыкну. В конце концов он оказался прав, но, когда я впервые подняла веко большим пальцем, меня чуть не вырвало. Если это и не было так ужасно, как я боялась, то тревожило на каком-то менее определенном уровне. Никого не было дома. Я вспомнила миндалевидные глаза с портретов Модильяни, отсутствие зрачков в которых создает впечатление гипнотической кротости и спокойствия, правда, и скорби, и намека на глупость. Цвет полости менялся от розового по краю до милостиво черного в глубине, но когда я подвела ее к свету, чтобы закапать капли с антибиотиком, то разглядела нелепое пластмассовое приспособление, не позволявшее глазнице съежиться. Как будто я таращилась в кукольный глаз.

Я знаю, тебе не нравилось, что я так оберегаю ее, и тебе самому становилось неловко от своего недовольства. Поэтому ты был особенно нежен с Селией, сажал ее на колени, читал ей книжки. Я же прекрасно различала обдуманность твоих усилий — ты старался быть хорошим отцом,— но думаю, что Кевин принимал твое внимание к Селии за чистую монету. Увечье младшей сестры обеспечило ей еще больше любви и заботы, еще больше вопросов. «Тебе не нужно еще одно одеяльце, милая? Не хочешь ли еще кусочек торта? Не отправляй Селию спать, Франклин, пусть посмотрит цирковое представление со зверями».Глядя на живую картину в гостиной — Селия крепко спала у тебя на коленях, Кевин хмуро смотрел шоу Джерри Спрингера «У моей бабушки ребенок от моего парня» — я думала, не привела ли наша маленькая хитрость к неожиданным последствиям.

Если тебе интересно, я не слишком донимала Селию подробностями случившегося в ванной комнате. Я очень стеснялась ее нового состояния; ни ей, ни мне не хотелось вспоминать тот день. Однако, как мать, я чувствовала, что не следует накладывать табу на эту тему, обсуждение может даже дать терапевтический эффект. Япросто однажды небрежно спросила ее: «Как ты поранилась? Что случилось?»

— Кевин... — Селия коснулась века тыльной стороной запястья. Веко чесалось, но, чтобы не навредить себе, она научилась почесываться ближе к носу. — Мне что-то попало в глаз. Кевин помог мне это промыть.

Больше она никогда ничего не говорила.

Ева

Дорогой Франклин,

Складывается впечатление, что стрельба Энди Уильямса вызвала всплеск подражательных преступлений. Но разве не все они подражательные?

Весной 1998 года случилось еще четыре массовых школьных убийства. Я ясно помню, когда появились новости о первом из них, поскольку именно в тот день доктор Сахатян сделал наброски протеза Селии и слепок ее глазницы. Селия была очарована кропотливо нарисованным им зрачком ее здорового глаза. Я удивилась, что доктор не отсканировал глаз на компьютере, а нарисовал тонкими кисточками акварелью. Очевидно, рисунок зрачка — произведение искусства, поскольку каждый глаз уникален, как отпечаток пальца; даже белки наших глаз имеют определенный цвет, а тонкие розовые сосудики — персональный узор. И только этот элемент болезненного процесса можно было бы назвать чудесным.

Что касается слепка, нас уверили, что это будет не больно, хотя Селия, возможно, почувствует «дискомфорт», термин, обожаемый медиками и, похоже, являющийся синонимом чужой боли. Хотя процесс заталкивания в глазницу белой массы был неоспоримо неприятным, Селия только чуть-чуть похныкала; она никогда по-настоящему не плакала. Она была терпеливым солдатиком, потерявшим в бою глаз. Правда, она могла завизжать во все горло, завидев плесень на душевой занавеске.

Когда ассистент заклеил глаз свежим пластырем, я праздно спросила Крикора Сахатяна, чем привлекла его именно эта область медицины. Он охотно рассказал, как в двенадцатилетнем возрасте, срезая дорогу через соседский двор, перелезал через остроконечный забор, поскользнулся, и заостренный штырь... Милостиво оставив меня домысливать, что произошло дальше, он сказал:

— Процесс создания моего собственного протеза настолько увлек меня, что я решил: вот мое призвание.

Я недоверчиво вгляделась в его томные, карие глаза, напоминающие глаза Омара Шарифа.

— Вы изумлены, — дружелюбно сказал он.

— Я не заметила, — призналась я.

— Вы увидите, что это нормально. Как только поставим протез, многие никогда не поймут, что Селия монокулярна. И есть приемы, позволяющие скрыть это: поворачивать голову, а не взгляд, чтобы посмотреть на кого-то. Я научу ее, когда она будет готова.

Я почувствовала прилив благодарности. Впервые ее энуклеацияне показалась концом света, и я даже подумала, не поможет ли Селии ее увечье укрепить характер.

Когда мы с Селией вернулись от врача, ты уже был дома, сидел с Кевином перед телевизором. «Ник эт найт» повторял очередную серию «Счастливых дней».

— А, — печально заметила я с порога, — пятидесятые, которых никогда не было. Я все жду, когда кто-нибудь расскажет Рону Ховарду о спутнике, маккартизме и гонке вооружений. Правда, я вижу, вы укрепляете узы.

В те дни я не скупилась на злые насмешки над модными фразами из американских шоу; я словно брезговала до них дотронуться, разве что резиновыми перчатками. Я как-то объяснила учительнице английского Кевина, что неправильное использование слова буквально— «один из моих ответов на демонстративное подмигивание, которое может поставить в тупик женщину». Я всегда думала об американской культуре с позиции спортивного болельщика и отпускала суждения с высоких дешевых мест своего интернационализма. Однако ныне, когда мои коллеги в «Путешествиях — это мы» кричат в унисон «чтооо случиииилосъ?»,я слепо подражаю рекламе пива и пренебрегаю ханжескими цитатами. Настоящую культуру не наблюдают, с ней сливаются. Я живу здесь. И как я вскоре обнаружу в полной мере, не существует условия, позволяющего выйти из игры.

Однако наш сын сумел прочесть все перечисленное выше и больше в моем презрительном произнесении «укрепляете узы»и прямо посмотрел мне в глаза.

— Есть ли что-нибудь или кто-нибудь, на что бы ты не смотрела свысока?

— Я откровенно рассказала тебе о моих проблемах с этой страной, — холодно сказала я, практически не оставляя сомнений в том, что сожалею о своей откровенности, и, пожалуй, в первый и последний раз намекая на наш катастрофический ужин в «Хадсон-Хаус». — Однако не понимаю, с чего ты взял, что я отношусь к ней свысока.