— Хочешь кофе, Луиза?

— Да, мама.

— Мадам Руленд (она произнесла «Роланд») пришла за тобой. Она удивлена, что ты убежала. Я сказала ей, что мне все это не по душе. Гость, даже из высшего света (ее голос дрогнул при этих словах), не может позволить себе «выходки» по отношению к молодой девушке. Я тебя достойно воспитала, ты образованна и кроме того…

Ох, уж эти излияния доблестной матери, готовой доказать иностранной патронессе, что ее дочь не лыком шита!

Между тем Тельма разглядывала, даже с некоторым восхищением, наш почтовый календарь. В тот год, помню, на нем была изображена девочка со светлыми косичками, сидящая на белом пони. Мадам были смешны двусмысленные нравоучения моей матери. Она пришла за мной, потому что теперь я была нужна ей. Я была удобным подспорьем, позволявшим ей жить по своему усмотрению.

Мама повернулась в ее сторону.

— Уж не знаю, разумно ли будет разрешить ей вернуться к вам, мадам Роланд! Молодая девушка в семнадцать лет…

Джесс, должно быть, облегчил задачу жене. Тельма достала из кармана две банкноты по десять тысяч франков, сложенных вчетверо, и положила их на клеенку у сахарницы. С банкнот смотрело тонкое лицо Бонапарта; его серьезный взгляд был прямо устремлен на маму.

— Что это? — прошептала она испуганно.

— Мой муж сказать мне, что это Луизе за хорошую работу на уик-энде!

Бедная мать замерла с открытым ртом. Не знаю, что для вас представляют двадцать тысяч франков, у нас они всегда считались внушительной суммой. У некоторых две бумажки по десять тысяч франков проскальзывают сквозь пальцы. Окажись у нас такие нежданные деньги, мама способна на чудеса. Ну вот, например. Когда у нее набирается нужное количество премиальных купонов, она отправляется к бакалейщику и на пятьсот франков набирает такого, что и представить трудно!

— Если моя дочь согласна вернуться, я тоже не имею ничего против, мадам. Мы предпочитаем по-простому.

Она была без машины, и мы вернулись на «остров» пешком. К моему великому удивлению, они с мужем навели порядок, и мне оставалось только перемыть посуду и отскоблить пол. Воздух в гостиной пропитался запахами пьянки — холодным сигарным дымом, пролитым шампанским и, уж как водится, рвотой… Тельма в этот день воздерживалась от возлияний и сосредоточенно мне помогала, попыхивая «Кэмелом» и вытирая посуду.

В какой-то момент, должно быть, после полудня она спросила:

— Почему вы ушла?

Я в упор посмотрела ей в глаза.

— Потому что видела вас в машине с этим седым мужчиной. Мне стало противно!

— Что это значит — «противно»?

— Ну это… Меня затошнило… Это так стыдно!

— Да?

— Да. Особенно в присутствии мужа…

Она нахмурилась.

— Джесс видел?

— Да!

Ее, казалось, это ничуть не смутило. Я не понимала, как он мог даже не сказать ей об этом. Что за люди!

И как верх бесстыдства — она улыбалась сквозь сигаретный дым. Мне был виден ее профиль, уголок улыбки и левый глаз.

— Он, должно быть, ужасно расстроен, не так ли?

— Джесс? О, нет!

— Но он вас любит!

— Да, конечно, очень!

— Но тогда…

Я прижала к груди тарелку, не в силах вытереть ее.

— Вы молоденькая девушка, вам не понимать!

— Хотела бы я знать, кто в силах понять такое!

Она присела у стола, отодвинув стопку тарелок, чтобы облокотиться.

— Джесс хотел ребенка, у нас был один, который не появился, когда необходимо, понимаете? С тех пор я не могу его иметь, и наш супружеский союз… Так говорят?

— Можно и так!

— Наш супружеский союз, как прогулка в лесу зимой. «Нет ни листвы, ни цветов… Только черные ветки…»

У меня стояли слезы в глазах. Я отложила тарелку, подошла к ней и обняла. Как видите, жизнь полна невзгод даже у американцев.

Все пошло, как прежде. Об этой мерзкой вечеринке больше не упоминалось. Единственное, что можно отметить, — теперь они стали часто выходить по вечерам. Уезжали в Париж, в театр… По-видимому, на закате дня их охватывал страх — чем обернется их «прежний» интим. Сначала я отправлялась на боковую, но так как мне не удавалось уснуть одной в этом большом пустынном доме, я взяла за привычку ожидать за книгой их возвращения.

Это доставляло мне удовольствие. Я располагалась на диване в гостиной перед камином, где горели поленья. Иногда я прерывала чтение, чтобы прислушаться к ночным шорохам, ловя тяжелый хлопок закрываемой дверцы, когда месье выходил из машины открыть ворота. Странная тревога овладевала мной при звуке его твердых шагов, поскрипывании песка на дорожке.

Не желая того, я беспрестанно думала о той ночной оргии, когда он ударил оскорбившего меня гостя и не промолвил ни слова, видя, как жена изменяет ему. Я не понимала, что произошло в его душе, и эта загадка просто буравила мне мозги.

Как только они приезжали, я бросалась им навстречу. Джесс помогал жене выйти из машины. Опустив голову, он шел за ней до крыльца. Тельма входила, бросая мне «Хелло, Луиза!» Месье вместо приветствия легонько щелкал меня по носу, чуть подмигивая, и меня заливало ощущение счастья. Думаю, ради этого щелчка по носу я и ждала их до часа или двух ночи.

Именно в то время у меня возникло предчувствие: что-то должно было вскоре случиться. С каждым днем внутри меня что-то менялось; честно признаюсь, это относилось прежде всего к моему способу постижения жизни. Отныне ничто не казалось мне само собой разумеющимся. Каждое мгновение дня становилось тревожно значимым, каждый факт — даже самый будничный — таил в себе глубокий смысл. В конце концов, я пришла к выводу, что «производные углеводорода» не были пустой игрой, и сожалела о том причудливом упрямстве, о том ступоре на экзамене, который помешал мне перечислить их бесстрастному преподавателю.

В ночь, когда все произошло, погода была ужасающей. Начало марта предвещает наступление весны… Вы знаете, что в это время зима еще дает о себе знать. Она отступает нехотя, освобождая место клейким почкам, а в воздухе вы чувствуете кожей едва уловимую примесь тепла. Руленды были в Париже на балетном спектакле. Балет, кроме ужаса, ничего во мне не вызывает, возможно, из-за моей ногофобии. Ливень перемежался ураганными порывами ветра. Из камина доносилось зловещее завывание, а на втором этаже плохо закрытая ставня со всей силой била о стену дома. Мне было страшно подняться и закрепить ее. Ей-богу, я далеко не трусиха, но отчаянный вот ветра и шквальные потоки дождя, обрушивавшиеся на дом подобно гигантским волнам, стегали меня по нервам. Я чувствовала себя окруженной злыми силами и ждала с отчаянным нетерпением возвращения хозяев. Так как эта чертова ставня продолжала колотиться о стену, я все-таки решилась пойти прикрепить ее.

Стоило мне открыть окно, как я тут же удостоверилась, что на улице было еще страшнее, чем это можно было предположить по долетавшим до меня звукам. Небо ужасало: низкое, черное, пронзаемое отблесками, напоминавшими не столько молнии, сколько сполохи пожара. Буря не утихала. Иногда в недолгом просвете выступали из мрака залитые водой улица, дома, деревья, чтобы через несколько секунд снова исчезнуть в потопе… Я высунулась, чтобы схватить ставню, — по лицу вмиг хлестнули холодные струи.

В то время, когда я, преодолевая сопротивление шквального ветра, старалась притянуть створку, издалека донеслось нечто похожее на огромной силы взрыв, отозвавшийся долго не смолкавшим эхом. Так бы гремела гигантская железная цистерна, пусти ее кто-нибудь по лестнице от Сакре-Кер до подножия Монмартра. Я не могла понять, чем вызван этот грохот, но сердце у меня сжалось. Я поспешно закрепила ставню и спустилась вниз. Здесь все было спокойно, если не считать жалобных стонов ветра в камине. Поленья ярко горели, это я помню отлично. Я снова взялась за книгу. Любовный роман в любое другое время захватил бы меня, но теперь я была не способна следить за его перипетиями. Я просто ждала, понимаете? Я ждала того неизвестного, что все мое внутреннее существо уже давно знало. И вот оно: пронзительный звонок телефона. У Рулендов им мало пользовались — так, иногда, чтобы сделать заказы торговцам. Во всяком случае, ночью он не звонил ни разу. Я посмотрела на часы: двадцать минут первого. Этот взгляд, брошенный на часы, я унаследовала от мамы. У нас принято фиксировать необычное. Я медлила. В звонке телефона было нечто похоронное; в конце концов, я сняла трубку. Мужской незнакомый голос, хриплый от волнения, произнес: