— Бегите скорей на вокзал, случилось несчастье…

Больше ни слова. Он даже не удостоверился, что я его слышала, и резко бросил трубку. Несчастье! Ноги у меня дрожали, в груди была пустота, зубы застыли от холода. Да, именно зубам было холодно, не правда ли, странно? Я вспомнила о недавнем взрыве… Я чувствовала, что это и было несчастьем.

Я бегом припустила по лужам, спотыкаясь, задыхаясь, захлебываясь дождем, и каждый шаг отдавался внутри меня воплем: «Джесс! О, мой Джесс! Я не хочу! Джесс, любовь моя!»

Прибежав к железнодорожному переезду, я увидела, что это было хуже, чем несчастье: это была катастрофа. Насыпь была черна от людей. Поезд стоял там, где обычно составы никогда не задерживаются. Локомотив выплевывал в ночную дождливую темь большие клубы пара вперемежку с языками пламени.

Мама мне рассказывала о последней войне. Она попала под бомбежку, и теперь открывшаяся мне картина напомнила ту, что представилась мне тогда.

Я вошла в толпу тихо переговаривавшихся людей. Они отступали, не протестуя, освобождая мне проход. Я почти без труда добралась до того места, вокруг которого и теснились люди, — где лежала на боку прекрасная зеленая машина месье Руленда или скорее то, что от нее осталось, так как ее раздавило и сплющило пополам. Кузов машины, подобный смятой в комок бумаге, больше не сверкал. Шпалы и насыпь были усеяны кусками рваного железа. Я различила бампер, заметила сумку мадам из крокодиловой кожи, руль, клочки белой кожи… Служащие вокзала суетились вокруг каркаса автомобиля. Я подошла к ним. Здоровяк, лицо которого было мне знакомо, спросил, что я тут делаю. Я промямлила, указывая на остов:

— Это месье и мадам Руленд…

Он промок до нитки. С козырька шлема струилась вода. На красной физиономии, перечеркнутой черными усами, отразилось понимание.

— Так вы та малышка, о которой говорил этот человек…

— Какой человек?

— Да тот, что был в машине, водитель одним словом!

Еще со времени телефонного звонка я потеряла способность мыслить связно, как бы оказалась на карусели, с бешеной скоростью крутившейся под яростным дождем. И вот внезапно при этих словах на меня снизошел удивительный покой.

— Он жив?

Я представила Джесса, его сердечную и немного сокрушенную улыбку, его светящуюся кожу, нежный взгляд. Я думала, что его навеки поглотило небытие, в которое нет доступа посторонним. Для меня это и было истинное несчастье. Если он остался жив, несчастья не существовало.

— Да, можно сказать, что ему повезло… Вы его родственница?

— Прислуга.

Другие спасатели не обращали на нас внимания. Они ухали в такт, пытаясь поставить машину на колеса, чтобы открыть дверцу… Теперь я увидела, что внутри кто-то есть… Я узнала фиолетовое платье и белую меховую накидку Тельмы. Служащий с красной физиономией сумрачно смотрел на меня.

В руке он держал двухцветный вокзальный фонарь и, продолжая говорить со мной, светил своим товарищам. Сначала я не обратила внимания на эту подробность. В моем сознании удручающе медленно восстанавливался порядок вещей, фиксировались мелкие детали, их взаимосвязь. Происходившее напоминало игру-головоломку, которую я как бы рывками разгадывала.

— Как это случилось?

— Толком еще не известно… Шлагбаум, видимо, не был опущен. Из-за дождя он не увидел поезда, который только что тронулся от вокзала, тот прямо в него и врезался… К счастью для него, от удара дверца с его стороны раскрылась и его выбросило…

— Он ранен?

— Не думаю, что серьезно…

— Где он?

— Его увезли в больницу. Он не хотел из-за жены, там внутри… Но его силой заставили, и тогда он попросил, чтобы вас предупредили…

Совсем рядом, из темноты донеслось рыдание. В красном свете фонаря, среди молчаливой группы людей, я заметила толстую сторожиху переезда.

Она была в бумазейном халате, босая; мокрые волосы облепили нездорового цвета лицо. Она плакала, постанывая, и время от времени качала головой из стороны в сторону. Присутствующие стояли неподвижно, не замечая бури. Они выглядели взволнованными, торжественными и немного осоловевшими вокруг изуродованной машины.

— Она мертва?

— Вероятно. Сейчас увидим…

Больше я не заговаривала и молча стояла рядом со служащим с фонарем. Картина была зловещей. Время от времени фонарь или красные отблески стоявшего неподалеку локомотива высвечивали мадам, скрюченную посреди кучи железа.

Я представляла ее себе свернувшейся клубочком на диване в оранжевых шортах и зеленой блузе, слушающей «Лавинг ю» и попивающей виски. Или сидящей в кухне, когда она вытирала посуду, и рассказывала мне о своей супружеской жизни, напоминавшей ей прогулку в зимнем лесу… Так значит, теперь это все кончено? Потеряло значение? Время поглотило эти мгновения, эти образы, эти слова? Как отныне сложится жизнь Джесса?

— Оп, взяли! Оп, взяли!

Спасатели скандировали это, как всякие занятые тяжким трудом люди. Несколько дней назад на нашей улице меняли деревянные столбы на бетонные, и рабочие точно так же кричали, чтобы действовать в унисон.

Автомобиль поставили на колеса. Какой-то высокий тип застучал молотком по металлу.

— Осторожнее!

— Освободите сначала ноги…

Они переговаривались едва слышно, но иногда, как бы отслаиваясь от фразы, под действием прилагаемых усилий, то одно, то другое слово вылетало в пронзительном крике:

— Молло! [1]

Это жаргонное словечко придавало всей сцене какой-то скрытый смысл, понятный только мне.

— Молло! Она еще дышит…

Я говорила про себя: «Ну что ж, разбитая машина с моей хозяйкой, застрявшей внутри… Сейчас ее достанут… Поезда пойдут, как прежде. Завтра Джесс купит новый автомобиль… Послезавтра мадам, возможно, пойдет на костылях… Некоторое время на путях будут еще валяться осколки стекла…»

Теперь я знала, что жизнь продолжается, несмотря ни на что и вопреки всему. Раны земли зарубцуются. У земного мира нет неизлечимых болезней.

Группа копошившихся, как муравьи, людей, отступила от машины. Я увидела, что им удалось высвободить мадам. Они не стали класть ее на землю, а начали спускаться с насыпи в сопровождении освещающего дорогу типа с фонарем.

На шоссе около путей уже некоторое время ждала скорая помощь. Человек с фонарем, поддерживая меня под руку, помог забраться внутрь. Он объяснил:

— Это их прислуга, муж хотел, чтобы она сопровождала его жену…

Внезапно я оказалась внутри железной клетки, залитой резким светом голой электрической лампочки. Дверца захлопнулась. Я осталась один на один с Тельмой, присев на откидное сиденье прямо перед носилками. Только теперь я на нее посмотрела.

Пострадали прежде всего ноги. У щиколоток они напоминали изрубленное мясо. Кровь тошнотворными струйками сочилась из разодранных рук на резиновую подстилку носилок. На лбу над правым глазом синела опухоль шириной в ладонь, а кровь из открытой раны на макушке окрасила волосы, придав им странный оттенок.

Мадам была бледна, нос ее заострился, а дыхание показалось мне прерывистым и хриплым. Скорая помощь мчалась, не тормозя на поворотах. Меня бросало из стороны в сторону, и кроме стен не за что было ухватиться. В какой-то момент я потеряла равновесие и почти упала на носилки. Именно тогда она и открыла глаза. Это не был растерянный взгляд кого-то, кто только что пришел в себя и не может понять, что с ним случилось и где он находится, но осмысленный взгляд все понявшего человека.

— Это я, мадам…

Тельма смотрела на меня точно так же, как в тот первый раз, когда я пришла наниматься к ним. Боже милостивый, о чем она думала? Мне почудилось, что она хотела сказать мне что-то очень важное.

— Вам больно?

Я наклонилась над раненой и постаралась закрыть спиной лампочку, чтобы глаза ее оставались в тени. Мне не хватало мужества выдержать ее слишком проницательный взгляд. Мне казалось, что она свободно читала то, что происходило во мне, что она угадала ту великую истину, которая была мне неведома еще часом раньше.