Чем больше я думаю об этом, тем больше убеждаюсь, что мой страх идет из далекого детства, от дедушки. Мне было четыре года, когда он умер. Меня не пустили в комнату, где лежало тело, но, когда его клали в гроб в присутствии всего плачущего семейства, мне удалось приблизиться к кровати, и вот тогда-то меня поразили, меня потрясли — не его бескровные, скрещенные на четках руки, не его восковое, плотно обтянутое кожей лицо, а его огромные ступни почтальона, обутые в воскресные ботинки, подошвы которых я увидела впервые.

С тех пор мужские ступни стали вызывать у меня отвращение. Когда парень целовал меня, и если я начинала думать о его двух плоско стоящих рядом с моими ногами ботинках, кончалось тем, что я изо всей силы отталкивала его и убегала. Здешние парни в конце концов пришли к выводу, что «со мной каши не сваришь»; теперь только новичкам случалось заигрывать со мной, но репутация есть репутация, и их притязания не заходили слишком далеко.

— Вы хотите вернуться спать к себе домой, Луиза?

— Нет, месье.

Ступни месье Руленда в матерчатых сандалиях не вызывали во мне никакого ужаса. Я находила их опрятными, спокойными. Возможно, потому, что они были невелики? Или потому, что ноги были загорелыми? Или, наконец, потому, что это были ноги американца? Подите разберитесь, что происходит в глубине вашего мозга! Но как бы там ни было, впервые в жизни я видела, как мне казалось, нормальные мужские ступни.

— Однако, — настаивал он, — вы так печально глядите в окно. Если вы хотите возвратиться, скажите!

— Я вовсе не хочу домой. Мне здесь очень хорошо, месье. Я просто восхищалась вашим автомобилем…

Он тоже посмотрел на машину.

— Это «додж», — заметил он, будто этим объяснялось все.

В темноте машина напоминала заснувшее чудовище.

— Она такая красивая! Я никогда не видела ничего подобного.

Он взял меня за подбородок, повернул лицо. Его глаза смеялись.

— Хотите прокатиться?

Я кивнула головой, отвернувшись.

— О'кей! Идемте!

Так мы запросто и отправились. Месье Руленд крикнул жене, что мы сейчас вернемся, и Тельма не потребовала объяснений. Возможно, ей представлялось в порядке вещей, что муж в девять вечера отправляется прошвырнуться с прислугой — сам в рубашке с короткими рукавами, она — в переднике.

Он пошел открыть решетку сада. Я стояла возле правой дверцы, не осмеливаясь и не зная, как ее открыть.

— Залезайте!

Надо было всего лишь нажать пальцем маленькую кнопку в ручке. Он показал как, это оказалось нетрудным. Если бы вы знали, какой тяжелой может быть дверца у автомобиля — тяжелее, чем у сейфа.

Внутри было еще приятнее, нежели я себе представляла. Один запах чего стоил. Пахло кожей, духами, мощным мотором. Ветровое стекло было слегка затененным; снаружи вы не замечали этого, но стоило забраться внутрь, и эта выгнутая стеклянная поверхность облагораживала самый безнадежный пейзаж. Руленд включил радио, совсем так, как я мечтала, и зазвучала музыка, доносившаяся, казалось, сразу со всех сторон, как если бы вы находились не в машине, а внутри громкоговорителя.

— Ну как, хорошо? — спросил меня месье Руленд.

Я хрипло прокаркала «да», что заставило его смешно фыркнуть. Он в несколько секунд пересек Леопольдвиль. А я-то всегда думала, что наше захолустье простиралось очень далеко! Да что там говорить! Мы ехали по прямой, окаймленной двумя рядами деревьев дороге, ведущей к Сене. Я больше не узнавала родных мест. Автомобиль преобразил их. Мы тихонько въехали на старую, ведущую к шлюзу дорогу, по которой когда-то тащили волоком суда. Его красные огни отражались в воде длинными багровыми отблесками.

Свет с барж, пришвартовавшихся на ночь у берега, составлял еще одну, но уже не такую яркую гирлянду.

— Все в порядке?

Почему он испытывал нужду заговаривать со мной? Почему все время повторял этот идиотский вопрос? Ведь и так ясно, что все в порядке. Мне было так хорошо в его машине! Помню, передавали аранжировку на тему «Кей сера, сера». Все происходило точно так, как я себе воображала. Маленькие огонечки, красные и зеленые, помаргивали на передней панели, руки месье Руленда ласкали руль. Ступни, не внушавшие мне никакого страха, плясали на педалях.

У шлюза свернули на проселок, выводивший к заводам. Ветки орешника стегали крышу автомобиля.

Спустя десять минут мы снова были дома.

Мадам переоделась. Вместо шорт и блузы на ней был банный махровый пеньюар, белый в желтую и зеленую полоску, и нетрудно было понять, что под ним она была абсолютно голой. Она развалилась на диване в салоне, задрав одну ногу. Стоящий на полу проигрыватель с автоматической сменой пластинок играл «Лавинг ю» Элвиса Пресли.

— Хелло! — только и произнесла она, увидев нас… Мне вдруг показалось, что она была немного не в себе, что за время нашего отсутствия в ней произошло какое-то изменение. Один взгляд на бутылку виски, стоявшую около дивана, — и я все поняла. Она опустошила ее на треть, эта Тельма. Теперь мне стало ясно, чем вызван беспорядок в доме и почему ей так не хотелось иметь рядом с собой постоянного свидетеля. Возможно, она скучала по Америке? Руленду, должно быть, стоило немалых трудов уговорить ее нанять прислугу. Наверное, он надеялся, что мое присутствие вынудит ее сдерживаться…

Руленд сел рядом с женой. Тельма неловким движением подхватила бутылку.

— Принесите бокал для моего мужа, Луиза!

Когда я вернулась из кухни с бокалом, Тельма лежала поперек дивана, цепляясь к мужу и так постанывая «Джесс, Джесс!», что это заставило бы покраснеть любого. Я хотела ретироваться, но она окликнула меня.

— Нет, Луиза, выпейте с нами!

— Спасибо, мадам, я не пью.

— Только немного, чтобы сделать меня довольной…

Так что я снова отправилась на кухню за стаканом для себя. За время моего отсутствия Джессу удалось высвободиться. Он с бокалом в руке стоял в другом конце комнаты у камина с таким несчастным видом, какого я еще за ним не знала.

Он поставил виски на черную мраморную каминную доску возле часов, остановившихся на шести, и подошел ко мне, чтобы наполнить мой бокал.

— Только капельку, месье Руленд.

У Тельмы так широко распахнулся пеньюар, что вашему взору открывалось все то, что обычно женщины укрывают. Ее глаза блестели, и она как-то странно и сдавленно посмеивалась, растягивая губы и обнажая в оскале, похожем на собачий, острые зубы.

— За ваше здоровье, Луиза, — отрывисто сказала она.

Я попробовала: виски обожгло мне язык. Черт его знает, как могла мадам поглощать такое пойло!

— Вам не нравится?

— Нет, месье, извините меня… Я могу подняться к себе?

— Конечно, Луиза…

Что за идиотство эта жизнь! В самый мой первый вечер у Рулендов я плакала вместо того чтобы танцевать от радости.

Я плакала из-за того взгляда, каким посмотрел на меня Джесс, когда я желала ему доброй ночи, взгляда, в котором можно было прочесть всю бездну мужского отчаяния.

В течение нескольких дней она следила за собой. Говоря «следила», я имею в виду, что она ждала ужина, чтобы напиться. Но эта последняя вспышка воли оказалась быстротечной, и однажды утром я увидела, как после первой сигареты она опрокинула в себя стакан неразбавленного виски.

Она только тем и занималась, что пила и слушала пластинки. Медный оттенок ее кожи был не от примеси индейской крови, а от алкоголя!.. Она напоминала мне Артура, когда он набирался своей «Негриты» и его бледная, цвета вымоченной репы физиономия становилась сизой.

Мне случалось и самой запускать «Лавинг ю» в излюбленном спортсменами кафе, где стояли музыкальные автоматы. Туда мы заходили по субботам с заводскими подружками выпить лимонаду в антракте вечернего киносеанса. Мне очень нравился гортанный голос Элвиса Пресли. Почему-то мне казалось, что у этого парня должны быть вполне сносные ступни… Только довольно скоро я была уже по горло сыта его песней. В конце концов, мне стало казаться, что она доносится не из проигрывателя, а из бутылки с виски!