На дворе уже стояла поздняя осень. Вечерами темнело рано. И ветер тоскливо завывал в печной трубе. В один из таких вечеров Татьяна стукнула в стену. Они уже давно наловчились разговаривать через тонкую стенную перегородку, а стучали, чтоб внимание обратить.

— Кулинка! Ты дома?

— Дома, дома… Щё?

— Зайди ко мне.

Акулина поджала губы, взглянула на Устинью.

— Никуда покель не уходи, слышь?

— Да слышу, слышу. Иди уж.

Акулина накинула на голову и плечи коричный, в крупную клетку платок с кистями и вышла. Следом хлопнула дверь Татьяниной комнаты.

Татьяна сидела на краю своей кровати. Ладони рук сжаты между колен. На голове белый в серую крапинку платок до самых глаз. Она повернула лицо к Акулине и то ли свет лампы из-под потолка отразился в них, то ли что другое сверкнуло, да так, что Акулину обдало холодом. Татьяна попыталась встать, но ноги подкосились и она тихо, как во сне, опустилась на пол. Обхватила голову руками и в таком же безмолвии раскачиваясь, стала беззвучно причитать. Размазывая по лицу катящиеся слезы. У Акулины холод от жалости и увиденной боли пробежал по спине.

— Устишка, слышь! — стукнула в стену.

— Слышу, слышу!

— Там у меня пузырек на окне. Сердечные капли. Неси.

— Несу.

Кое-как влили Татьяне несколько глотков. Но вид её всё равно был ужасен.

— Пошли к нам. Придешь в себя. Там видать будет, что к чему.

— Пусть Устинья идет домой. Я уже ничего. Уже стерплю.

Устинья краем глаза осмотрела комнату: может похоронка на кого из сыновей. Служили в этот момент оба. Нет, нигде никакой бумажки.

— Иди. Скоро девки вернутся. Ежели что — стукну, — и взглядом показала Устинье, что так будет лучше.

— Помер Николай.

— Все в руках божьих. Татьяна, ты подумай — двое сыновей его на твоих руках остались. И хучь взрослые они, а ежели сейчас ты себя в руки не возьмешь, то бог весть какую беду сможешь на них накликать. Будут они без вины виноватые, а ты всю жисть корить себя будешь. Пройдет время, боль обтерпится, а вот кабы новую не нажить.

— Давно он света белого не видал. Так и помер во мраке. Почти двадцать пять лет заживо был похоронен. Когда красные ворвались, всех белых расстреляли, а он спрятался, впопыхах его тогда не нашли. Думали, пройдет время, отсидится. Как-нибудь документы выправим. Только ничего у меня не получилось. Были мы не бедные и поставили к нам на постой большой военный чин красных. Тут уж куда высунуться — смерть. Так и просидел года три. А там я забеременела. Красный командир всё допытывался — кто из его подчиненных меня обманул. Говорил, расстреляет гада. Ведь знал, что между нами ничего не было. А тут такое. Разговоры всякие пошли. Я в их партийную ячейку ходила. Клятвенно уверяла, что ребенок не его и назвала солдата, который знала — погиб. Николай за это время сильно изменился. Кожа стала белесая, волоса я ему аккуратно стригла, сделались тонкими серыми. Книги все, что у нас были, перечитал. Болеть стал часто. Да не столько болел, сколько нервничал. Из подпола в дом вовсе выходить перестал. Меня извел. Все допытывал, как там сверху, да попрекал меня, что, мол, дура я, а коммунистам скоро каюк придет. Вот тогда он героем поднимется, и буду я, и сын его, им гордиться. День за днем, неделя за неделей. Втянулась я в такую двойную жизнь. Попривыкла. Да и подпол его понемногу обустроили. Отверстие проделали под кроватью, чтоб свет и воздух проходил. Только Леонид подрастал, да стал примечать, что вроде у нас кто в доме посторонний бывает. Когда подрос, совсем стало трудно прятаться в одном-то доме. А однажды говорит мне, ты, мол, маманя, меня нагуляла и опять какой-то мужик у нас в доме бывает. Выследил я. Только уж больно мне от людей позорно — сам нагулянный, невесть от кого и опять ты взялась за старое. А я и ответить ничего не могу. А ночью только хотела в подпол к Николаю спуститься, а Лёнька тут как тут. "Ага, — кричит, — вот я вас и поймал, голубчиков. Полюбовника своего в доме прячешь!". Поднялся Николай. "Не надо, говорит, не зажигай свет. Сын ты мой. Леонид Николаевич Портнягин. А меня судьба прятаться заставила. Поскольку офицер я белый, то ждет меня наверху расстрел. Вот мать и прячет все эти годы. А теперь и тебе сын придётся эту тайну хранить".

Я тогда просто обмерла. Стою не жива, не мертва. А Леонид напротив. Как-то весь встрепенулся, приободрился.

— Ничего, батя. Я теперь понимаю, что раньше вы мне сказать не могли. Мал был, вдруг где проболтался бы.

С тех пор с одной стороны в доме жить стало легче, а с другой стороны — боюсь, кабы Лёнька не сказал где чего лишнего, ребёнок ещё. А тут опять напасть, снова беременная. Порешили мы тогда, что рожу и уедем в такое место, где все люди приезжие и друг друга не знают. Николаю Леонид радиоприемник раздобыл. Отдали мы за него перину, да две пуховые подушки. Вот Николай и определил, что поедем мы в Сибирь. На большую стройку. Только уехать не скоро получилось. Никак не могли придумать, как Николая перевозить. Отчаялся он тогда, хотел идти и во всём покаяться. Я и боялась, и хотела, чтоб пошел. Потому как не жизнь это, а ад кромешный. Да Николай хорохориться-то хорохорился, а поняла я, никуда он не пойдет. Так перед сыном прихорашивается. А однажды прибежал Леонид домой с разбитым лицом, одежонка рваная.

— Не могу, говорит, более терпеть. Маманя, соседские пацаны тебя гулящей теткой зовут. И говорят, что мужиков ты по ночам принимаешь. Потому никого и не видят люди.

Как услышал всё это Николай — стал не просто белый, а серый, смотреть страх.

— Всё, говорит, далее тянуть опасно. Едем. С вечера погрузили вещи на подводу, да оставили во дворе, мол, раным рано на рассвете поезд, вот и изготовились заранее. А на самом деле — ночью Николай на дно зарылся. Так под барахлом и приехал на вокзал.

Бог миловал, пронырнул в багажный вагон. А еда, да вода были заранее припасены и в скарбе попрятаны. Доехали нормально. Выгружались, почтовый работник его увидал, головой покачал: "Куда такой болезный на стройку?" Да видать своих дел хватало. Более никто ничего не спрашивал. А Николая страх обуял, влез он опять в тряпьё и давай скулить, что мы его погибели хотим. Так он опять и попал в подпол. Только подпол у нас в бараке сырой и маленький — могила. А тут документы у меня только на старшего. Выкрутилась, показала справку о рождении старшего, а с собой взяла младшего. Ошиблись, говорю, при выдаче. Сами видите, какой у ребёнка возраст. Посмеялись в поликлинике, да карточку на него завели. Оттуда документы сами собой в школу передали, а как отучился документ получил.

Этот длинный рассказ привел Татьяну в чувство.

— Помоги, — Татьяна подошла к подполу, но от пережитого волнения, сил открыть хорошо притертую крышку — не хватало.

Акулина взялась за железное кольцо и подняла крышку.

В открывшимся проёме, Акулина увидела на деревянной лежанке, застланной чистым белым бельём лежал мужчина: среднего роста, худощавый, светлые волосы аккуратно зачёсаны назад. Одет он был в серые брюки и белую рубаху. В сложенных на груди руках горела церковная свеча. Пахло ладаном, мокрой землей и картошкой.

Акулина подняла глаза.

— Как хоронить думаешь?

— Придется тут в подполе закапывать.

— Нет, энто не дело. Рядом сверху печь. Земля всегда теплая и рыхлая. Смрад пойдет на весь барак. Всё и откроется. Только как потом сама оправдываться будешь? Сочтут убивцей. А сыновьям каково будет? — И Акулина осторожно закрыла крышку погреба.

Сели возле стола.

— Может на кладбище как?

— Как, щёб весь барак не знал, его через весь коридор протащить?

Обе повернулись к окну.

— Сейчас уже ночь. Греметь не сленд. А завтра днём, гвоздочки из рамы повытаскивай, будто моешь. А ночью, как все поснут, раму выставим и Николая твово вытащим. Землица ещё мягкая, супротив окна твово могилку и выроем. Только придется всё Устишке рассказать. Вдвоем не осилим.

Накапали в алюминиевую кружку капель от сердца. Татьяна выпила.