— Ну, може какие таблетки, али уколы. На глазах слабнет.

— Витамины могу назначить, только вряд-ли это поможет.

— Сколь долго ей отпущено?

— Я не господь бог. Не знаю, кому сколько отпущено. Но, судя по годам и моим наблюдениям, может так и несколько лет протянуть, а может и несколько дней. Сердце у неё совсем изношено, — и врач выжидательно посмотрела на Устинью. За дверями ждала очередь.

А тем временем Прасковья всё слабела и слабела. Настал момент, когда одну её уж боялись оставлять дома и рассчитали дежурство так, чтоб кто-то постоянно находился при ней. Зима тянулась долгая и холодная. Прасковья вздыхала: " Уж, дал бы боженька до теплых дней дотянуть. Листочки ещё разок в жизни увидать. Да и вам мерзлую землю долбить несподручно. А вот, как оттает землица, тода бы уж и убраться, раз срок мой пришел".

Снег ещё лежал серыми языками в тени бараков и сараев, а солнце уже во всю пригревало через оконное стекло. Устинья сидела возле матери и думала, что все-таки она выполнила своё желание, чтоб мать в старости не знала голода и холода, чтоб побаловать её в последние её годы. Вспомнила Устинья и их общую мечту — наесться белого хлеба в досталь. Спасибо Тихону. Спас семью и от войны и от голода. Мысль её прервала Прасковья: "Устишка, слышь ли?"

— Тут я, мама, тут.

Прасковья приоткрыла глаза: "Девонька малая совсем. Ещё не ходок. Сидит супротив меня на кровати. А кто такая — не видала, не знаю. Голова в русых кудряшках, да щечки так и горят".

— Накося, водицы испей, — Устинья чайной ложечкой смочила губы Прасковьи. А у самой так и побежали мурашики поспине.

— Устишка, щё за ребеночек. А то вон отец мой и мать вряд стоят, а её не знают.

— Внучка это твоя. Я её тут родила. Тут она и померла. Младенцем, — Устинью била нервная дрожь. Да смелости оглянуться не набралась.

— Ну вот, а то среди своих как чужая. А энто они за мной приходили. Помру я, Устинья, седнишний день".

— Мама, врач сказала, что ещё сколь годков можешь протянуть.

— Ты слухай. Не сбивай меня. Сказать тебе следоват. Да сил уж мало. Не успеть боюсь. Слухай. Тихон твой не зря за тобой жениться гнался. Отец его поп грамотный был. Многие годы в Москве при столичной церкви служил. Да потом к рюмке стал прикладываться. За то и попал в наш приход. Да на то время и наш приход был не бедным. А ещё, говорит, выбрал он его сам. Чегой-то там в книгах старых церковных родовых вычитал, — силы оставили Прасковью.

— Погоди, отдохну чуть, — и Прасковья прикрыла глаза. Дыханье её было еле уловимым, но ровным и спокойным.

Устинья встала, разминая затекшие ноги. Подошла к печи, взяла чайник, подлила в кружку воды, всыпала немного сахара, размешала. Все не одной водой поить мать. Присела вновь рядом. Надо бы дров принесть. Ребята заранее нарубили, да припасенные у печи закончились. А идти в стайку Устинья не решалась. Боязно было мать в таком состоянии оставить. Так и сидела рядом. Глянула на часы, скоро уж Лёнка вернётся с работы, останется с Просковьей. Устинья мыла полы в заводоуправлении, и приходить ей надо было после окончания рабочего дня.

— Устишка… — голос матери стал еле слышен.

— Тут я, мам, тут, — Устинья наклонилась к матери, поправила теплое ватное одеяло.

— Слухай. Тесть твой, отец Тихона мне сказывал, что прописано в тех книгах, что пробабка моя боярского рода. Да сильно царю насолила. Про то, что насолила, толком я не знаю. Но, говорил он, что по рисункам старинным ты точная копия моей пробабки. Была она толи веры другой, толи что похуже. Но казнил её царь. Да сын у неё остался. От него наш род и ведется, — Прасковья облизнула пересохшие губы. Устинья поднесла к её губам алюминиевую кружку, чайной ложечкой чуть влила сладкой водицы в рот матери. Прасковья проглотила. Полежала немного, закрыв глаза, потом, не открывая их, продолжила.

— Спрятал она сына своего среди простолюдинов от гнева царского, чтоб род свой сохранить. А когда отец Василий, тесть твой, по родовым книгам родство наше вычитал, тут вскорости красные нагрянули. Того хуже. В знатном родстве и вообче сознаться нельзя. Вызвал он меня перед смертью. Велел всем выйти. Да и рассказал, — сил у Прасковьи становилось всё меньше. Она и сама это чувствовала. Переведя дух, продолжала: "Только, говорит, до времени никому не сказывай. А то погубишь род, веками сберегаемый. А помирать будешь, кто самый разумный в роду будет, тому и скажешь. Ещё, говорит, Тихон знает. В бытность поповичем помогал те книги читать".

Казалось, Прасковья задремала. Устинья сидела молча. Ни в силах разуметь бред это, или правда. Жизнь, каких только чудес не бывает. И выглянула в окно, на Татьянин тополь.

Лицо Прасковьи разгладилось. Сделалось белым, чуть тронутым румянцем. Устинья смотрела на мать и не узнавала. Та будто помолодела. Только странная неподвижность появилась в нем.

— Морозовы мы, слышь, Устишка, Морозовы…

Дыханье Прасковьи прервалось, и чуть погодя легкий хрип вырвался из побелевших губ.

Ни двинуться с места, ни заплакать Устинья не могла. Сидела как окаменевшая, сжав обе руки в один кулак. И не вдохнуть, не выдохнуть. Ком встрял в горле. Дотянулась до материнской кружки. Сделала глоток, а он сквозь горло не проходит. Так и сидела, то ли воздух, то ли воду глотая.

Похоронили Прасковью по всем правилам. Иван с Ильей расстарались, оркестр добыли. Блестели медные трубы. Пятеро музыкантов вынимали душу не только у Устиньи, а у всего барака. Похоронили её в одной могилке с внучкой, которую при жизни она и не видела. Рассудив, что с бабушкой-то им вместе лучше будет.

Глава 14

КОЛГАН — ТРАВА

Жила семья дружно. Деньги держали все вместе. Вместе и решали, кому что вперед покупать. А поскольку излишков не было, то и покупали тому, у кого что поизносилось вовсе.

Но как-то вечером Акулина после ужина обратилась ко всем, говоря, что дом у неё в Покровском не продан и придется туда ехать. Не бросать-же. Да и неизвестно, как дело обстоит с Тимофеем. Вдруг откуда из госпиталя везти, а денег за душой ни копья.

— Тетка Кулинка, об чем речь. Нас вон какая сила, а ты одна, а все заработанные деньги в семью отдаешь. Вы уж с матерью определитесь сами, сколь в общий пай тебе ложить. А остальное — сама хозяйка. Как, мамань, считаешь? — И Иван обвел всех взглядом.

— Я — "за", — и Илья допил сладкий чай из кружки.

Елена с Надеждой слушали вполуха, явно желая выскочить из-за стола по каким-то своим делам.

— Я и сама думала, что хучь какую копейку скопить. Да с вами скопишь. То на Илюшке обутки сгорели, то Надька слезми исходит — пальтушка мала, не застегивается. Конечно, Кулинка всю свою жизнь на нас тянется. Права она, — и Устинья встала из-за стола.

Со следующей получки Акулина стала отдавать в семью установленную сумму, а остаток денег складывала в тот самый сундук, который был её приданным, заворачивая в холстяное самотканое полотенце, вышитое по краям красным и черным крестом. Когда скопилась небольшая сумма, а ехать ещё никакой возможности не было, Акулина, посоветовавшись с Устиньей, которая ничего отложить не могла, купила швейную машинку. К оставшейся части денег добавили немного от получки Ивана и Ильи и купили два отреза на платья Елене и Надежде. Елене — белое с голубыми колокольчиками, а Надежде голубое с белыми ромашками. Шила Акулина сама. Когда платья были готовы, то порешили, в выходной день пойдут в кино все вместе, на два часа дня. И билеты дешевле, и весь барак платья увидит. Однако Илья с Иваном наотрез отказались. Пообещав, что встретят мать, сестер и тетю Лину у выхода, после окончания сеанса.

Устинья в кино была впервые. Изволновалась и изнервничалась за фильм так, что выходя с удивлением смотрела на солнечный день. От клуба к бараку шли всей семьей. Светило солнце. День был выходной. И, наверно, впервые за последние годы семья была счастлива. Вернувшись, молодежь разбежалась по своим делам, а Акулина с Устиньей устроились на лавочке возле барака. Наступал вечер. Стали собираться жильцы. Вынесли карты и банку из-под Монпансье с "игровым капиталом".