Ивану как фронтовику, да хорошему работнику, вскорости дали комнату в коммунальной квартире. Вроде можно жить, да радоваться. Только радоваться не получалась.

Почти одновременно с Марьей Надежда тоже родила сына, назвали мальчика — Владимиром. Наученный предыдущим горьким опытом, Петр позаботился заранее, Надежду задолго до родов положили в больницу под наблюдение врачей и дожидаться трагической развязки не стали. Сделали операцию, и всё обошлось благополучно. Сын — сколько счастья в этом слове! Когда Надежду и ребенка привезли домой, то первый месяц, по совету Татьяны, младенца никому не показывали — чтоб не сглазили. Петр летал как на крыльях. Работал за семерых. И всё ему казалось легко, и всё у него получалось. Мебель тогда была в дефиците. Покупали её чаще на базаре у редких умельцев. Петр сам научился делать гардеробы, стулья, столы и даже диваны, а какой он себе буфет сделал! С тонкой резьбой по дереву, со стеклянными вставками, с ажурными замками, стоял он в их квартире много лет, жив и до сих пор. Стоит теперь на даче, которую Петр для своей семьи построил своими руками.

Прошел месяц. Решили ребенка крестить. Хотя тогда это не приветствовалось, тем более, что Петр был передовик производства, кандидат в члены КПСС. Поэтому подгадали ко дню рождения. Крестной матерью выбрали Елену, а крестным отцом — брата Петра — Леонида. Красавец Леонид был тем ещё шутником, и поэтому после крестин в родне осталась весёлая байка. Когда батюшка задал Леониду вопрос, на который тот должен был ответить "отрекаюсь", Леонид ответил "не зарекаюсь". Скорее всего, это была шутка, потому что к крестинам все относились серьезно. Всех рожденных детей крестили, и обычай этот никогда в родне не нарушался и не обсуждался.

Раз в неделю всех внуков привозили к Устиньи. Сергей бывал чаще других, потому что в этом же бараке жила его вторая бабушка — Ульяна.

— Серёке у вас как мёдом намазано, — сетовала Ульяна.

— У нас веселее. Тут вон какая сила: Танюшка, Галина, Володька. Одному-то Серёжке сидеть радости мало.

Как-то вечером Илья пришел домой нахохленный и явно готовый к разговору.

— Никак случилось щё? — Устинья чистила картошку у печи.

— Да можно дождаться, что и случится.

— Это ты об чём?

— Вы, мамань, как маленькая. Будто уж не понимаете. Сколько ж мы с Тамарой можем под луной встречаться? Чай не дети. Тут в пятьдесят четвертом бараке комната освобождается. Начальство говорит, ежели женишься — тебе отдадим. А холостому — не положено.

— Не морочил бы уж голову мне. А так и сказал: решили с Тамарой сойтись. Так я щё ж? Я не против. Жисть ваша. Вам решать. Я вас вынянчила, выкормила, на ноги оставила. Пора вам своих детей заводить. А мне на вас, да на внуков радоваться, — Устинья села на сундук. Швыргнула носом. Краем фартука вытерла не к месту покрасневшие глаза. Не дожил Тихон до этого счастья. Видеть взрослыми детей своих, нянчить внуков, в тепле да сытости.

— Ну что, тёте Лине сама скажешь?

— Боишься, щёль?

— Дак ить, кто ж её знает. Уж лучше Вы. Мамань, ну я побегу. Тамара в общежитии меня ждет. Скажу ей.

— Беги.

Устинья было продолжила чистить картошку. Но пальцы не слушались. Острый нож скользнул по мизинцу. В воду закапали алые капли. Устинья достала из комода — Петр сделал — чистую тряпицу, и перевязала палец. Да так и осталась сидеть у чашки с недочищенной картошкой, пока не пришла Акулина.

— Ты чего? Никак ещё ужин не варила?

— Ой, щёй-то я? Печь и то прогорела, — Устинья кинулась подтапливать печь. Засуетилась бестолково, неловко.

— Устишка, ты бы уж не вымала душу. Сама не своя. Щё?

— Илюшка жениться вздумал.

— Тю-ю-ю. Дурёха. Я-то уж не знаю что и подумать, как тебя в таком расстройстве увидала. А ты думала он до старости у твоей юбки сидеть будет? Того и гляди нагуляют с Томкой. Уж лучше пусть вовремя женятся. Да и что хорошего парню без семьи болтаться?

— Да я не против. Не об том я. Жисть-то уж почитай прошла. У детей свои семьи. А я как былинка на ветру — одна без мово Тихона Васильевича. И порадоваться-то ему не привелось на своих внуков. И меня он на старости лет одну ки-и-нул…

— У тебя дети и внуки. А у меня ни детей, ни внуков. Всю свою жизнь на твоих положила. Ты не подумай. Я не в упрек. На моих руках выросли. Душой к ним прикипела. Только, Тимоха мой мне люб до сих пор. И хошь смейся, хошь нет, но нет того дня и той минуты, когда бы я его не помнила. Так что тебе от бога грех, от людей стыдно на свою судьбу жалиться. А трудности, так из одних сладостей жизни ни у кого не бывает.

На печи закипела картошка.

— Лук в капусту ещё не крошила?

— Вон чищеный, да маслица влей. Теперь уж Илюшка вернуться должен. Пора ужинать.

— Ну, ещё немного обождем. Нет, так на печи потеплее прикроем, чтоб не остыла. Може и задержится.

А через месяц Илья и Тамара расписались. Им, и в правду, дали маленькую комнатку через барак от того места, где жила Устинья. Только молодые не очень-то спешили переезжать в свою комнату и продолжали жить вместе с Устиньей и Акулиной. Иногда уходили, жили отдельно два-три дня и снова возвращались. Не прошло и года, когда у Ильи родилась дочь — Наталья. Теперь возле Устиньи кружил целый выводок внучат. Три внучки и два внука. Татьяна, Галина, Наталья, Сергей и Владимир.

Как-то вечером Иван зашел как бы в гости, но время уже было позднее, а он всё не уходил.

— Иван, али что стряслось? Щёй-то, я смотрю, ты домой не собираешься? Марья теперь уж заждалась.

— Давай, маманя, ужинать, да стели, у вас ночевать останусь.

— Устишка, давай уж накрывать на стол. Соловья баснями не кормят, — Акулина повязала на голову старенький домашний платок и стала резать хлеб.

После ужина, напряжение немного спало. Улеглись по своим местам. Выключили свет.

— Прямо не знаю с чего и начать. Только правы вы были, маманя, что не хотели, чтоб я Марью брал.

— Ну, зима не без мороза. Поругались, помиритесь. Куды ж вам теперь деваться? Дите у вас.

— Да, я всё понимаю. Только сам того не ожидал. Не очень-то Марья об Серёге беспокоится. Тёща как может старается прикрывать её. Да где уж там. Никаким гарниром не прикроешь. — Иван засопел, заворочался.

— Я тут у печки покурю? — присел на маленькую скамеечку, приоткрыл печную дверку, чиркнула спичка. Ещё какое-то время молчал, успокаиваясь.

— К бутылочке Марья прикладывается. Прихожу домой с работы, а там весёлая жена. Первое время теща прибегала. Уберет все, наварит, Серёжку обиходит, а к моему возвращению уйдет. Будто это не её, а Марьиных рук дело. Да только я-то не слепой. И день ото дня всё более в раж входит, — Иван замолчал. В комнате повисла гнетущая тишина.

— Може приструнить её как? — Акулина думала о том, что если Иван уйдет от Марьи, каково будет мальцу при такой-то матери? Может Иван преувеличивает. С чего бы Марье в такую беду пускаться?

— Поругал бы. Пристыдил.

— И ругал и стыдил. Вчера видели, Серёжка у тещи был?

— Ну, был. Он и у нас был. Все местные лывы с Наташкой измерили возле ограды. Устишка ведро воды извела, покель отмыла.

— Ну, так я вчера Марью в комнате замкнул. Воду, еду и ведро — оставил, и замкнул, а Серёгу ещё с вечера к тёще отвез. Вечером домой возвращаюсь, а она на кровати — ни тяти ни мамы — валяется. Пьяная. Видать где-то спрятала. Ну, с такой без толку разговаривать. А утром встал пораньше, на неё смотреть жаль. Клянётся, что в рот более эту дрянь не возьмет.

— Може и воздержится. Дитё у вас.

— Ага. Сегодня домой с работы пришел — на столе грязь, Сережка немытый, теребит её, а она… Хотел вмазать, да тут тёща пришла. Ну, я хлопнул дверью, да ушел, — Иван докурил, бросил окурок в печь, прикрыл дверцу. Но сон у всех троих — как рукой сняло.

— Вань, ты только руки не распускай. Кулак у тебя тяжелый. До беды не далеко, — голос Устиньи на удивление был спокоен.

— Знал, кого берёшь. Видели очи, что брали к ночи, повылезайте, да ешьте. Дите ещё малое. Пробуй, может возьмет себя в руки, да, с божьей помощью, наладится, — Акулина получше завернулась в одеяло. Встречала она несчастных женщин — пьяниц, никто из них эту беду не бросил. Так и мыкались по жизни. Но, то были чужие, а тут своя, да и Серёжка…