— Душа винтом пошла. Боюсь — не сдержусь. А рука, ты права — тяжёлая.

— Кому хужей-то сделаешь? Себе, да свому дитю. И мыслев таких не держи. Покрайности и развестись можно. Времена теперь не прежние, — Устинья думала, что на худой конец и Иван, и Марья сами себе хозяева. Иван без Марьи не пропадет. Сергея тоже не бросит, да и они рядом. Чай, не война, при живом отце хоть и отдельно будет жить, всё одно — не пропадет. А для себя решила, что завтра зайдет к Ульяне и поговорит, сама не зная на что надеясь. С тем и уснули.

Глава 23

ДЕТСТВО РАБОЧИХ ОКРАИН

Прямо под окнами барака, где жили Устинья и Акулина, образовалась большая, не высыхающая даже в жаркую погоду, лужа. Как называла её Акулина "море разливанное". Дно у лужи было песчаным. Стеклянные бутылки никто не бросал, стоили двенадцать копеек каждая. А булка хлеба — восемнадцать копеек. Пробросаешься. Поэтому осколки стекла были редкостью. И по луже, завязав узлом подол, так как лужа доходила до колена, а то и выше, можно было ходить. А можно было выстругать из кусочка коры или доски лодку, укрепить на неё бумажный парус и дуть в него, изображая ветер, пускать эту лодку по луже как по морю. Следом за лужей располагался овощной магазин. Это был бревенчатый рубленый дом, почерневший от дождей и пропахший черносливом и какими-то восточными пряностями. Две стеклянные витрины, разделялись прилавком с весами из двух алюминиевых тарелок, из-за которых виднелся целый набор гирь. От самой маленькой, можно было купить сто граммов семечек, или грецких орехов, до большой — килограммовой. А сразу у входа стояли прямо на полу огромные весы, на них взвешивали кули с картошкой и луком. Правда, пользовались им очень редко, потому что весь Бумстрой садил картошку на лысой горе, рядом с кладбищем. Там её и до сей поры садят. Самым же притягательным местом для ребятни был базар. Начинался он прямо от магазина и представлял собой большой песчаный пятак, на котором были выстроены деревянные столы, вдоль них располагались лавки. Там же, в небольшом домике, за небольшую плату выдавали чашечные весы, гирьки и квитки за оплату торгового места. А еще был на базаре большой магазин "Уцененный", продавался в нем всякий залежалый товар, который даже во времена всеобщего дефицита, имел место быть. Чего там только не было! Плетеные нити бус из белого, черного и цветного бисера, подмокшие картонные коробочки с пудрой, выцветшие куски ткани с витрин, и целые рулоны материи, выбракованной на заводе. Иногда Акулина вела в этот магазин Татьяну, Галину и Наталью. Прилавок находился на уровне глаз и, чтоб увидеть, что лежит на витрине, надо было взяться за поручень, огораживающий её, встать на цыпочки, немного подтянуться, и можно было разглядывать всю представленную красоту. Иногда покупались всем разноцветные бусы, иногда материал — каждой в отдельности на платье. С мальчишками было сложнее, но и для них находилась покупка. Соломенный картуз, или пластмассовая машинка, а то и что посерьёзнее, например, детские кирзовые сапоги или небольшой, чуть поржавевший, складник. Черные бисерные бусы из нескольких перевитых нитей, живы до сих пор, как память о светлых и добрых днях.

День подходил к концу. Торговцы салом, редиской, луком, вязаными носками, старыми, но ещё пригодными к носке вещами, самодельными комодами, табуретами и другим необходимым добром, потихоньку расходились. Летний день догорал. Сквозь дыру в дощатом заборе Володька наблюдал, когда все разойдутся и сторож, сделав свой обход, уйдет в сторожку. Позади Володьки нетерпеливо топтались его сестры: Галина, Наталья и Татьяна.

— Ну, долго ты? — Наталье явно не терпелось.

— Подожди! — отмахнулся Володька. — Сторож ещё и до середины не дошел.

Наконец все четверо пролезли через дыру в заборе на базар. Оказавшись на плотно утрамбованной сотнями ног базарной площади, они разделились на две пары. В пыли и песке возле опустевших базарных прилавков можно было, при внимательном поиске, найти мелкие монетки, нечаянно оброненные покупателями или торговцами. Поскольку деревянные столы и скамейки были абсолютно пусты, то для сторожа не представляли ни какой заботы, и он за все ребячьи набеги так ни разу и не вышел из сторожки. Наталья и Володька направились в одну сторону, Галина и Татьяна — в другую. Обойдя, таким образом, всю территорию, все вернулись к прежнему месту.

— Вот, — на Володькиной ладошке красовалась двадцатикопеечная монета. Редкая удача. А вообще-то ему везло больше всех. Он чаще сестёр находил монетки и, как правило, мог похвастать самыми крупными находками.

Ещё нашли пяти и трёхкопеечную монеты.

— Давайте положим в копилку, — как только вылезли назад, предложила Галина.

— Не-е-е, пойдем и купим какао, — возразил Володька.

— Конфет, подушечки, — предложила Наталья.

— Лучше черносливу, в овощном, — настаивала Татьяна.

Однако спор был недолгим.

— Больше всех денег нашел Вовка. Значит, как он хочет, так мы и сделаем, — определила Наталья. У них с Володькой вкусы совпадали чаще. Татьяна и Галина обычно имели другое мнение. Однако широта интересов не препятствовала монолитности коллектива. Разногласия, возникая, решались как-то сами собой, а в особо сложных случаях приходилось бежать к бабе Устинье или бабе Лине. На этот раз, поскольку решение было принято, направились в магазин. Тот самый, сложенный из бруса магазин, в котором Устинья покупала хлеб в первый день своего приезда в Красноярск, на первые заработанные Тихоном три рубля.

Кубик спрессованного какао с сухим молоком и сахаром стоил семь копеек, а такой же кофе — восемь копеек. Если покупать какао, то хватало всем по одному. Но Татьяна с Галиной были категорически против и им отдали их долю — четырнадцать копеек сдачи. Хватило на серу, такая натуральная жвачка, которую продавала бабушка, сидя на табуретке и расположив свой товар на застеленном клеёнкой ящике в тарелочке с водой, чтоб не липла. Довольные, все вернулись в барак. Вечером после работы должны были зайти родители и увести свои чада по домам. Но расходиться не хотелось. Четверка прекрасно ладила. Устинья с Акулиной тоже не очень спешили вернуть внуков родителям. Привыкшие к большой семье, чувствовали себя сиротливо в тихой и свободной комнате, когда оставались одни. Правда, случалось это не часто. Иногда к четверке прибавлялся Сережка, но был он ещё мал и за ним, кроме бабы Устиньи и бабы Лины, следила баба Ульяна, которая жила с другого края барака, да и была она несколько другого характера, поэтому такой воли, как этой четверке, ему не давалось.

Как-то вечером, когда всю ребятню разобрали по домам родители, по коридору пошаркали знакомые шаги, в обитую снаружи остатками старого пальто дверь глухо и вежливо постучали.

Акулина откинула крючок.

— Входи, Ульяна, входи, — и она придвинула ей табурет.

— Садись, в ногах правды нет

Уж было раздевшаяся Устинья накинула на плечи шерстяной платок.

— Ты так, али дело какое? — Устинья чувствовала, что неспроста Ульяна припозднилась, да и не было меж ними особой дружбы, чтоб просто так повечерять прийти.

— Шла и всё думала: как начать разговор? Ну, а уж коли сами спрашиваете, то и не буду мудрствовать. Обскажу как есть, — Ульяна потопталась немного и уселась на стул, облокотившись на край стола.

— Позавчера вечером Марья должна была за Сережей прийти, не пришла, ну я забеспокоилась, утром, промните? Привела его к вам, мол, мне по делам надо, а сама до них. Ключ у меня от их комнаты есть. Да только Марья не на работе, а дома была, — Ульяна запыхалась от длинного диалога и волнения и замолчала.

— Никак заболела? — спросила Устинья.

— Уж не то слово. Под глазом синяк. Величиной с грушу. В подушку уткнулась и плачет. Я спрашиваю, что да как? Может хулиган какой или мало ли что, а она: "И не спрашивай, мама. Потому как это Ваниных рук дело". Ульяна опять замолчала.