— Так, первая Татьяна, — и Акулина взялась умывать старшую внучку.

— На, — передала Устинье. Та вытерла ребёнка и посадила на кровать.

— Ага, меня вымыли, а свою Наташечку нет, — высказала та своё неудовольствие.

Андрей с Наташкой мылись сами, пыхтя и фыркая. Обращаться с тазиком они умели, потому что жили в бараке, в отличие от своих братьев и сестёр, живших в благоустроенных квартирах.

Татьяна легла спать с Акулиной, как-то так уж сложилось. Возле Устиньи шёл делёж. Кому где спать.

— Устишка, ложись поперёк кровати, да под ноги себе табуретку подставь. С одной стороны лягут девки, с другой парни, а то мы так до утра всему бараку спать не дадим, — Акулина устроилась поудобнее, пытаясь заснуть.

— Ну, куды ж деваться? — и Устинья устроилась поперёк кровати, раскинув руки. Слева легли Наталья и Галина, справа Володька и Андрей. Ещё какое-то время слышалась возня и сопение, но буквально через пятнадцать-двадцать минут ровное детское дыхание заполнило комнату.

Распластавшись поперек кровати, Устинья сморённая дневной усталостью, уж было начала засыпать, как в этой полудремоте ей показалось, что кровать покачивается, да нет, это уже не кровать. Это товарный вагон поезда. И на одной руке у неё спят Лёнка и Наська, а на другой Илюшка и Иван. Вон и Тихон у щёлки в вагонной стене всматривается в мелькавшие придорожные фонари. Ощущение было таким ярким, что Устинья невольно застонала, просыпаясь.

— Отлежала что, щёль? Ложись уж на диван, не мучайся, — дремотно проговорила Акулина.

— Я счас, — Устинья встала, накинула на плечи старую Иванову фуфайку, — До ветру, — и шлепая обутыми на босу ногу туфлями, вышла из комнаты.

А небо, как назло, осеннее Сибирское небо все было затянуто тучами, и их с Тихоном звезды не было видно.

Устинья подняла глаза к небу, руки сами собой сложились на груди крестом. И она стала разговаривать с мужем так, будто он был рядом и всё слышал, только вот ответить не мог.

Глава 30

МОРОЖЕНОЕ

Прямо на выходе с базара, того самого, что располагался рядом с Устиньиным бараком, стоял синий деревянный киоск, мечта всей окружной ребятни. Сверху белыми буквами по голубой фанере значилось: "МОРОЖЕНОЕ". Если встать на приступочек, и заглянуть в его темное нутро, то можно было увидеть алюминиевые бидоны со льдом, внутри которых и хранилось мороженое.

В дни получки, или в праздничные дни, ребятне везло — всем покупали по мороженому. Молочное — семь копеек, шоколадное — восемь копеек, а сливочное в глазури — одиннадцать копеек.

Рядом с киоском, на деревянном ящике сидела полная, опрятная пожилая женщина. Напротив неё на таком же ящике, но застеленном чистой газеткой, в блюдечке с водой плавали столбики "серы", жевать которую любили не только дети, но и взрослые. Маленький кусочек — пять копеек, большой — десять, но можно было купить и совсем маленький за три копейки. А ещё она иногда продавала "петушки", варенные из сахара конфеты на палочке, красного, желтого и даже зелёного цвета.

День был воскресный. Зима только начиналась, и поэтому днем снег смешивался с песком и дорожной грязью, от чего всё кругом казалось серым и пасмурным. Ребятишки то бегали на улице, то возвращались погреться. Устинья, приготовив ужин, собралась пойти за хлебом. Достала старый коричневый кошелек на защелке — пусто. Придется доставать из отложенных. Она открыла ящик комода, достала заветный портсигар, щелк… Устинья пересчитала деньги раз, ещё раз… Хотя там и считать-то нечего было. Несколько трёхрублёвых бумажек и самая крупная купюра — пять рублей. Но именно её-то и не было. В комнату вошла Акулина.

— Ты щё растележилась? Хучь бы ящик закрыла.

— Кулинка, не знамо как, но только пятирублёвки нет.

— Куды бы она делась?

Акулина подошла к комоду, собственноручно просмотрев всё, вдруг куда завалилась, хоть и понимала, что не могла бумажная пятирублёвка никуда завалится.

— Устишка, неужто кто из ребят? Был Илюшка и Иван.

— Илюшка из утра забегал. Сгреб из-под порога старые сапоги, говорит, на работе требуются, и убёг. В комнату-то и не проходил. Иван был в обедах. Поел и ушел. Я как раз выходила, а в комнате он да Танька с Галкой оставались.

— Неужто Иван? — Акулина даже села от такой неожиданности. За всю их жизнь, и бедную и трудную, никогда ничего не пропадало. Другого, на кого бы могли подумать, не было. Решили дождаться Ивана. Вдруг у него какая срочная надобность, а их дома не было. Где хранятся деньги — знала вся семья.

Иван забежал, и, торопливо выкладывая на стол мелкие сапожные гвозди, говорил на ходу:

— Илюшке передадите. Какой день обещаю. А мне пора, а то на автобус опоздаю, — и только тут обратил внимание:

— А вы чего, как в воду опущенные?

— Ваня, ты случаем денег из портсигара не брал?

— Каких денег? Мамань, говори уж. Времени нет. Не тяни.

Услышав о случившемся, предположил:

— Ну, ежели бы кто посторонний, так все забрал. Это свой. А кто — ума не дам. Так, на вечерний автобус уже не попаду, — и уселся на табурет возле порога. — Вы что, никак на меня подумали? — и не понять было чего больше, обиды или растерянности, прозвучало в его голосе.

А тем временем Елена ехала на автобусе к матери, собираясь забрать домой Татьяну. Остановка находилась чуть дальше базарного входа, возле которого стоял киоск "Мороженое", поэтому ещё в дверях автобуса увидела свою дочь и Галину. В руках у каждой было не менее десятка стаканчиков с мороженым, которые обе несли, прижимая к себе и направляясь в сторону кинотеатра. Холодный ветер дул девчонкам прямо в лицо, сгорбившись, чтоб не растерять свою ношу, они не заметили Елену.

— Это вы куда направляетесь?

— В клуб, — почти хором ответили сёстры.

— И что вы там делать собрались?

— Мороженое есть. На улице-то холодно, — Татьяна смотрела на мать, продолжая прижимать к груди, завернутые в вощёную бумагу мороженки.

— А где денег взяли?

— Дядя Ваня дал, — ответила Галина.

— Так, ну ладно. Дал так дал. Только почему же вы не домой идёте? Пошли, — и Елена подтолкнула девчонок в сторону барака.

Когда на пороге нарисовались Татьяна с Галиной, держа в руках по охапке мороженого, а следом вошла Елена, всё стало понятно без слов.

— Так, давайте-ка сюда сдачу и мороженое, — Акулина пересчитала сдачу.

— Сколь времени? Пошли, а то через пятнадцать минут киоск закроется, а до завтрева оно растает, — и подтолкнула сестёр к выходу.

С продавщицей мороженого разговор был коротким.

— Не видишь, что у детей таких денег быть не может?!

— Моё-то какое дело? Мне заплатили, я продала. А мороженое в основном дети и берут.

— Совесть иметь надо. И головой думать. На то она тебе и дадена, а не чтоб шапку носить. Забирай, — и Акулина вывалила на прилавок мороженки.

— Три штуки назад не приму. Подтаенные.

— Ладно. Бери остальные.

Галина и Татьяна стояли рядом, красные не от холодного ветра, а от стыда. Назад возвращались елё передвигали ноги, так что Акулине приходилось поторапливать их. Иван так и сидел на табуретке, теперь уж торопиться было некуда. До следующего автобуса было ещё далеко.

— Что мороженого очень хотелось, понять могу. Но вы же меня вором выставили, ведь знали, что кроме вас и меня дома никого не было, — в голосе Ивана звучала такая обида…

Если бы дядя Ваня стал ругаться, как-нибудь наказали бы, ну виноваты, вот и наказали, а тут…

— Это значит, на меня можно подумать, что я у своей матери последнюю копейку краду, — Иван резко провёл рукой по лицу, будто хотел стереть всё случившееся, как наваждение.

— Ладно, пойду я а то и на последний автобус опоздаю, — и он собрался уходить.

— Мам, можно я останусь тут ночевать? — Татьяна смотрела на Елену с таким выражением лица, что та только и могла сказать: