— Ну, а я кто, по-твоему? Или плечо ослабло? Или брошу свою "любушку" без помощи?

— Девчонки мои… Скучаю и душа изболелась. Забрать бы их?

— Так. Так, так… С работы сейчас отпустить тебя не могу. Сама знаешь, какая ситуация, — он, задумавшись, стал ходить взад-вперед по комнате. Сердце Тамары билось так, что звук ударов отдавался в её ушах. Своих детей она ни на какую жизнь не променяет. Но столько было порушено, пройдено, что остаться у "разбитого корыта"… Ладно, будь что будет. Не пропадет. Вырастит детей и одна. Уж если так. Конечно, какому мужику нужны чужие дети?!

— Да… Будет так. Вышлешь матери телеграфом денег.

— Коль, не в деньгах дело, — голос её сел, ком в горле не дал договорить.

— Ну да, счастье не в деньгах, а в их количестве, — он кашлянул. — Ну не могу я тебя сейчас отпустить с работы. Ведь с детьми ничего плохого не случилось. А о нас и так уж до парткома дошло. Сама понимать должна!

Тамара ладонью размазывала слёзы по щекам. Голос пропал. Только предательский ком всё также давил грудь.

— Ну что плохого, если твоя мама сама привезет сюда девчонок! Не понимаю! В конце концов, со мной тоже надо считаться!!! Не вижу ничего плохого, что девчонки какое-то время пожили в деревне у бабушки. Это лучше чем наблюдать семейные сцены и пьяные дебоши.

— Коля… Коля… — Тамара уже не плакала, а рыдала. У меня деньги есть. Я тут немного скопила, — все ещё продолжая плакать, она уткнулась носом ему в плечо.

— Слушай, ну вот!

— Ой, прости. Я нечаянно, — на рубашке отпечаталось мокрое пятно.

— Она открыла старенький шифоньер и достала свежую белую рубашку.

— Вот. Переоденься.

— Ладно, — уже спокойнее сказал он. — А ревела то чего?

— Думала, скажешь — пусть девчонки там живут.

— А то я не знал, что у тебя дети есть? Дурочка, эх дурочка ты моя, — он гладил её черные как смоль волосы, вдыхал их аромат, и сердце билось гулко и сладко. Таким мудрым и сильным, таким счастливым он себя давно не чувствовал.

— Коль, что скажем-то им?

— Всё, некогда мне. Пусть сначала приедут. А там видно будет. Будем решать вопросы по мере поступления, — за окном прошуршали колеса и пискнули тормоза остановившейся "Волги".

Уже через неделю обе дочери Тамары недоверчиво заглядывали в углы чужой, незнакомой квартиры. Их бабушка, вздохнув: "Ну, дочка, Дай-то Бог, чтоб ты знала что делаешь", в тот же день уехала назад, в деревню к корове, курам и свинье.

Леночку перевели в детский садик поближе к новому месту жительства, а Наталья до начала учебного года то проводила день-другой на Бумстрое, с Устиньей, то сидела одна дома. Отношения с прежней свекровкой Тамара не рвала. Рассудив, что кроме добра она от неё ничего не видела, а кровная связь через детей, которые ей родные внуки, есть. Устинья, со своей стороны, хоть и не рада была такому поведению невестки, но тоже считала, что детей против матери настраивать не следует, да и самой терять связь с внучками не хотелось.

Как-то утром, сразу после планёрки, Николаю Федоровичу позвонили из парткома. Да не из партячейки, а из райкома партии. Вежливый голос секретарши предложил прийти к пяти часам вечера.

Когда он зашел в назначенное время в приёмную, было видно, что секретарша уже подготовилась и стоит на старте. На столе чисто, ни бумажки. Лампа выключена. Элегантная дамская сумочка дожидается свою хозяйку на краю стола. Она нажала кнопку переговорного устройства: "Николай Федорович дожидается. Хорошо".

— Проходите. Я сейчас чай вам приготовлю и уйду.

С чего бы вдруг ему всё это докладывала чужая секретарша? — удивился он. Но пристальнее взглянув на женщину, вдруг понял и зачем вызвали, и почему в самом конце рабочего дня, и с чего вдруг секретарь такая вежливая. Ладно. Он кивнул головой. Мол, понял, не дурак. А был дурак, потому что раньше не понял.

Лёгкая прохлада и тишина заполняли кабинет.

— Проходи, садись, — и хозяин кабинета, выйдя из-за стола, отодвинул стул у длинного приставного стола.

Николай Федорович прошел, сел на соседний стул. Знакомы они были давно. Когда-то вместе в одном цехе начинали после института. Скрипнула дверь, секретарь поставила на стол разнос с чаем и печеньем и вежливо спросила: "Если больше ничего не надо, я пойду?"

— Да, да. Конечно. Мы тут сами.

Какое-то время молчали.

— Ну что, Николай, не знаю, как и начать. Догадываешься — зачем пригласил?

— Чего уж там? Понял. Да только сам не знаю, как быть. Сын в армии. Ну, не могу я ему сообщить, мол, развожусь, сынок. Думаю, приедет, сам поймет. Да и с другого краю — девчонок двое, как с ними поладить?

— Да, да… ты что? Ополоумел?

— Ну, да и возраст… тоже не того.

— Того не того. Если б не знал тебя столько лет, не таким бы разговор был. С ума сошел. Разведется он! Ты что, на следующую ступеньку своей карьерной лестницы нагадить решил? Да не то слово, ты же вниз полетишь. Хоть сам-то понимаешь?

— У меня в тресте вроде никаких упущений.

— Упущений!? У него в тресте!? А про партийную дисциплину забыл? Семья ячейка социалистического общества. Ты какой пример подчиненным показываешь?

— Ладно. Только агитировать меня не надо. "Сагитированный". Я не гуляка. За всю жизнь жене ни-ни. Да и в голове всю жизнь одна работа и была. Как сын вырос — не увидел. Оглянулся, жена уже седая. А тут вдруг… Ну, не хочу я ничего менять. Не хочу! Все последнее время только о работе и думал. А теперь поглядел, оказывается, на тополях молодые листочки так пахнут! Воробьи в лужах купаются. Могла бы вся жизнь пройти, а я бы мимо всего этого ходил, и только кабинетную дорожку видел.

— А заплеванную лестницу в "Задрючинске", вместо квартиры в центре ты увидеть не желаешь?

Тягостное молчание повисло в кабинете. Оба знали, о чем разговор.

— Значит так, пока официально до верха это дело не дошло, давай завязывай с листочками и воробышками. А её мы в другое управление переведём. От греха подальше.

Вечер тянулся долго и тягостно. Поболтав ложкой в тарелке, отхлебнув остывшего чаю, буркнул: "Спасибо". И сел у телевизора.

— Коля, я же не дура. Вижу, что у тебя другая женщина. Ну, срам сплошной. Перед людьми стыдно.

Он встал и молча вышел в другую комнату. Подошел к окну. Поливальная машина медленно ползла по проспекту. Закат был красным. Наверно, день будет ветреным. Тамара форточку не закроет, прямо в голову надует. Тьфу. О чем он?

— Люди-то тут причем? Дело только нас с тобой касается.

— Коля, да столько лет прожито, что ж теперь… Коту под хвост!

— Оно конечно. Прожил я с тобой молодые свои годы, и жаловаться грех. Все было в любви и согласии. Сына ты мне родила. Вырастила. Спасибо.

— Ну вот. Так чего вдруг сейчас все рушить будем? Мало ли, вон, люди ж не зря говорят — седина в голову, а бес в ребро. Ну, покуролесил и будет. Давай уж как прежде жить, тихо да мирно. А то у меня уж всё сердце изболелось.

— Сердце-то о тихой да мирной жизни изболелось, да только не обо мне.

— А я замуж по любви и по доброй воле выходила. И клялась тебе быть верной и клятву свою соблюла! Не то, что некоторые, при живом муже чужих уводят.

— Ты о чем?!

— Ладно, ладно. Ну, уж не защищал бы. Замужем, при детях, а туда же. Что скажешь, хорошо?

— Ничего я говорить не буду, но и ты меру знай.

Уже лёжа в постели и пытаясь уснуть, почувствовал, как мелко вздрагивает под ним матрац, как сдавлено и неровно дыхание жены, представил её припухшие заплаканные глаза, теплые мягкие руки…

— Ну, что ты, что? Я же тут, дома. Вот, хоть пощупай, — попытался пошутить.

Она повернулась к нему, обняла так, как много-много лет назад.

— Я же люблю тебя! Люблю. Сильней, чем раньше. Раньше просто любила, а теперь ты мне родной за столько лет стал, — дыхание её прерывалось. Вытирая слёзы то о пододеяльник, то о его плечо, она целовала его лицо, уши, всё, что попадется.