– Я училась во французском коллеже в Швейцарии, – отвечает она. – Мой муж лучше знает английский... бизнес.

Затевается светская беседа. Шампанское: восхитительно. Париж: все так же прекрасен. Мода: головокружительна в этом сезоне. Театр: что надо посмотреть?

Потом наступает пауза.

Осторожно!

Сейчас перейдем к серьезным вещам. Надо быть начеку!

Вот уже мадам Васкес щебечет снова. Но теперь речь идет о ее сыночке и о Деточке. Очаровательные влюбленные дети. Но именно дети! Особенно Ализе. Прелестная девушка, Хоан от нее без ума. Хочет на ней жениться...

– ...Безумие, не правда ли?

Вы киваете. Лицо вашего супруга остается бесстрастным.

Словесный поток матери Деточкиного возлюбленного все равно не остановить. Но главное уже сказано. Бразильцы не собираются умыкать вашу драгоценную дочь. Ваш Любимый Муж, как вам кажется, вздыхает с облегчением.

А мадам Васкес между тем продолжает. Да. Этот брак невозможен. Потому что у Ализе, несмотря на все ее очарование, есть один маленький недостаток.

Что? Недостаток? У Деточки? Ну знаете ли!

Да, недостаток.

Она белая.

Ваш Муж поперхнулся шампанским.

– Она... что?

– Белая!

Вот вам! Получите!

– Видите ли, – поясняет мадам Васкес (месье Васкес молчит, но в его маленьких хитрых глазках поблескивает лукавый огонек), – мы, потомки африканских рабов из Мозамбика, очень гордимся нашим происхождением и браки заключаем только между своими. Пусть Бразилия и славится смешением кровей, мы идем иным путем.

– Так вы что же, расисты? – бормочет Муж.

– Теперь наша очередь, неправда ли? – парирует мадам Васкес с лучезарной улыбкой.

Ваш Господин и Повелитель встает. Вы, как порядочная жена, следуете его примеру.

– Полагаю, нам больше нечего сказать друг другу, мадам, – произносит он, кланяясь красавице бразильянке.

Тут месье Васкес, до сих пор не проронивший ни слова, спрашивает низким голосом:

– Извините за нескромный вопрос, но какое dowry вы давали за вашей дочкой?

– Dowry? – непонимающе переспрашивает Муж.

– Приданое! – подсказываете вы.

– У моей дочери нет dowry. Мы всего лишь бедные белые люди, – холодно цедит ваш супруг.

И вы с достоинством удаляетесь.

Сев в машину (увы, не «роллс-ройс»!), Любимый Муж дает волю своему гневу.

– Сволочи! Корчат из себя невесть что!

– С ними самими так обращались в течение долгих лет, а в США и по сей день существует куклуксклан.

Но Господин и Повелитель вас не слушает.

– Никогда не прощу себе, что позволил их сынку спать с моей белой красавицей. Сейчас придем домой, и я врежу ему по черной морде.

– Я тебе запрещаю!

Давнее воспоминание всплывает в памяти.

– ...Христос говорил: «Когда тебя бьют по правой щеке, подставь левую».

– Что это с тобой? На старости лет святошей стала? И вообще, в Евангелии полно несуразицы. Представляю себе физиономии профсоюзных активистов, если я им скажу, что работник одиннадцатого часа будет получать столько же, сколько остальные. Да они в ту же минуту объявят забастовку.

За теологической беседой вы добираетесь до дому. С порога слышите вопли и рыдания. Бросаетесь в комнату. Деточка лежит в постели, растрепанная и зареванная.

– Хоан меня бросил – завывает она. – Он уезжает с родителями в Бразилию. А меня не берет. Только по телефону позвонил: «Ты всегда останешься первой в моем сердце»... Подумаешь, какая честь – остаться первой в его сердце!.. Трус! Мамочки своей испугался! Гад! Ничтожество! Сукин сын! Чтобы я еще когда-нибудь поверила мужчине! Все они подлецы!

– Совершенно верно. Подлецы! – поддакиваете вы, знаками прося Мужа удалиться.

Заботливо поправляете одеяло. Задергиваете занавески. Целуете несчастную обманутую крошку.

– А теперь – спать!

Трое суток Деточка пролежала в объятиях Морфея. Время от времени она просыпалась, хныкала и просила денег на самолет до Баии, чтобы там большим швейцарским ножом отрезать уши поганой собаке, которая с ней так жестоко обошлась.

Это еще не все. Тома́, проведавший об отъезде бразильца (от кого? От консьержки? От Мельхиора? Последний, правда, все категорически отрицал: «Ты же знаешь, я говорю только с тобой. К тому же этот паршивец не смотрит, куда ставит свои здоровенные бутсы, и наступает мне на лапы!»), так вот, Тома́ повел на вас атаку. Выходя из квартиры, вы обнаруживали его сидящим в позе лотоса на коврике перед дверью, небритым, непричесанным, осунувшимся. Он умолял допустить его к вашей дочери. На одну минуту. Чтоб только поцеловать ей колени (Прямо мания у него какая-то с этими коленями!) и поклясться в вечной любви.

– Она сразу воскреснет! – упрямо твердил он.

Вы усмехались и шли себе на рынок. Он плелся следом и что-то бормотал о своей поруганной любви. Хлюпая и утираясь вашей тряпкой, он носил за вами корзины, доверху заполненные помидорами, апельсинами, фруктовыми йогуртами и тонной продуктов, необходимых для прокормления вечно голодной оравы домочадцев. Ваше пораженное артрозом правое плечо наконец-то отдыхало.

– Она хотя бы спрашивала обо мне? – допытывался он.

– Нет, – отвечали вы сухо, щупая груши на прилавке к ярости продавца, – и не спросит, пока вы не освободите ее квартиру.

Тома́ был упрям. Он молча опускал голову и поджимал губы.

На исходе третьего дня вы открыли занавески в комнате Ализе и протянули ей витаминизированный аспирин и стакан воды.

– На выпей и потом вставай. Три дня – это более чем достаточно для оплакивания твоей упорхнувшей любви.

– Ты с ума сошла! Я подыхаю от горя!

– Не будешь же ты реветь всю жизнь оттого, что какой-то бразильский танцоришка бросил тебя, как изношенный носок! Где твоя гордость, дитя мое?

– Ты не знаешь, что такое любовная трагедия! Ты ничего не понимаешь в любви! – трубным голосом завывает ваша Младшенькая. – Ты, кроме папы, никого никогда не любила!

В очередной раз вы не открываете дочери, что в свое время чуть не стали толстой шведской булочницей, женой (а потом и вдовой) испанского тореро, супругой очень богатого и очень скучного дельца, сидящего теперь в тюрьме (как это нередко случается с дельцами), спутницей политика, тоже сидящего в тюрьме, сто двадцать третьей наложницей арабского принца и т.д. Дочерям неприятно думать, что матери тоже могли быть когда-то ветреницами.

Бип-бип... Бип-бип...

– Это твой телефон? – спрашиваете вы.

– Нет, твой.

Опять! И где он теперь? Мечетесь по кабинету. Тут его нет. Бежите в спальню. Тоже нет. Нервничаете. Сейчас гудки прекратятся, и вы так никогда и не узнаете, кто звонил. А вдруг что-нибудь важное? Вдруг вы выиграли в лотерею (не купив билета)? А! Наверное, этот пакостный аппаратик у вас в сумке. Но куда подевалась сумка? Ага! Вот она под стопкой журналов на диване в гостиной! Как она сюда попала? Загадка. А телефон? Наверняка в этой кошелке под крокодиловую кожу, где чего только не напихано и его отловить тут – все равно что уклейку в зарослях тростника. В сердцах выворачиваете содержимое сумки на пол. На ковре вырастает горка всякой бессмысленной мелочи, среди которой вы и отыскиваете свое чудо современной техники. Как раз вовремя.

Молодой жизнерадостный мужской голос спрашивает Ализе. Представляется Жилем. Извиняется за беспокойство (неслыханно дело: оказывается, еще встречаются воспитанные юноши!), но он очень волнуется. Он звонил вашей дочери, а там какой-то псих его облаял и сказал, что Деточка по этому адресу больше не живет. Что она госпитализирована с проказой, которую подхватила от африканца с Великих Озер.

Передаете трубку дочери. Час спустя собираетесь выйти за хлебом. Деточка все еще радостно щебечет по телефону.

Спасена!

Осталось только вернуть квартиру.

Вы проникаете туда в отсутствие захватчика, установив за ним слежку из кафе напротив. И просто-напросто вызываете слесаря, чтобы он сменил замок. Деточка тем временем запихивает вещи Тома́ в большой мешок для мусора и вышвыривает на лестницу.