— Мы скинем этих политиков! Хватит с нас болтовни о квотах для цветных и иностранцев, об интеграции. В Вашингтоне возникло правительство для иностранцев. Они, видите ли, борются с дискриминацией. Ну, мы им покажем! Голосуйте за Джима Джонсона, и от речей перейдем к делу. К делу! К делу!

— К делу! К делу! — заревела толпа; многие поднимали кулаки, другие неистово хлопали.

Сияющий оратор глядел в зал с радостной улыбкой, потом вскинул руку в нацистском приветствии. Оркестр заиграл военный марш и все, сидящие на сцене, встали и вышли четким военным шагом.

— Как я люблю военную музыку, — вздохнул Том. — Она горячит кровь.

Роберта, прижавшаяся к его плечу, благоговейно прошептала:

— О, это изумительно! Изумительно! — Ее черные глаза сияли. — Какой оратор! Я была разочарована, узнав, что Джима Джонсона не будет, но этот человек зажег все сердца!

— Какой энтузиазм! Ты никогда не слышала Джима, но еще будет случай, не огорчайся!

Они прошли сквозь толпу к дверям и вышли в теплую ночь. Вдоль улицы выстроились юноши и девушки в подобии униформы: черных брюках, черном кожаном поясе и с красным значком Джима Джонсона на рубашке.

— Некоторые из них вооружены, — прошептала Роберта. — Видишь женщину в джинсах? Это Флора Дин, она возглавляет отряды безопасности. Она уже давно в политике, ей под тридцать. Теперь она работает на Джима Джонсона. Такие отряды необходимы — эти радикалы, и эти черные банды опасны! Хи, Лу, Джесси, Норма! Все прошло великолепно, правда?

Друзья и подруги кольцом окружили Роберту. Том, оказавшийся вне круга, с восхищением наблюдал за черноглазой девушкой, которая явно была лидером этой группы и заражала парней и девушек своей энергией и оживлением. Том гордился, что она выбрала его и была его первой девушкой. Он был младше ее на год, но она предпочла его однокурсникам и научила искусству любви. Она уверяла Тома, что он изумительный любовник.

Он все-таки стеснялся, что он так молод, и на вопрос о возрасте отвечал:

— Мне скоро двадцать. — Это звучало лучше, чем «мне девятнадцать».

— Но ты выглядишь старше, — говорила ему Робби, — ты просто великолепный мужчина. И у тебя блестящий ум. Уверяю тебя, ты выдвинешься на первое место, ведь в нашем университете учатся сплошные тупицы и лентяи.

Робби имела право так говорить, — она училась прекрасно, легко одолевая даже такие трудные предметы, как химия и физика. Кроме того, она была одним из ведущих сотрудников «Независимого голоса».

Оторвав глаза от Робби, Том смотрел на высокое здание, из которого они вышли, эффектное и элегантное на фоне синего неба, с узкими длинными окнами, блестящими на солнце. «Да, — подумал он, — неплохо было бы стать архитектором… если б я уже не выбрал астрономию. Но что толку выбирать специальность, если страна, да и весь мир того и гляди разлетится вдребезги? Кому нужны будут архитекторы, кому нужны будут астрономы?»

Робби, энергичная и целеустремленная, не одобряла таких настроений. Она и на это собрание привела его, чтобы показать молодежь, которая верит в свои идеи и решительно идет своим путем. Но сейчас она, покинув своих друзей, подошла к нему и заговорила вовсе не о собрании.

— Давай-ка удерем, — сказала она. — Так редко моя комната бывает свободна. Подруга уехала на уик-энд к больной матери.

— А мой сосед никогда никуда не уезжает. Сидит себе и зубрит латынь и греческий. Славный парень, но чудак. Мы даже не разговариваем, он занимается чуть ли не круглые сутки. У него на разговоры, видите ли, времени нет.

— Но все-таки вы разговариваете хоть иногда?

— Хочешь, чтобы я завербовал его? Не выйдет, он сторонник Ральфа Маккензи.

— Да, плохо, что нельзя самому выбирать соседа по общежитию. Представляешь, со мной был такой жуткий случай. Ну, я тебе говорила, что мне пришлось снять комнату в бординг-хаусе, — так вот почему. В сентябре прихожу я в свою комнату в общежитии, а там распаковывает чемоданы… еврейская девица.

— «Здравствуйте, — это мне, наилюбезнейшим тоном. — Я — Инид Такая-то, ваша новая соседка. Моя мать навезла еды, думала, может быть кафетерий еще закрыт. Угощайтесь, вот шоколадное печенье, уж такое вкусное.» Бла-бла-бла… болты-болты… а сама распаковывает чемоданы, — вещей! Словно в кругосветное путешествие собралась. Тут вваливается ее мамаша, бриллиант на пальце словно грецкий орех… И эта тоже «бла-бла-бла», а я стою словно онемела. Потом эта еврейка пошла провожать мамочку, смотрю в окно, — садится в «линкольн» последней марки. Отец у нее адвокат… то ли доктор. Мошенник, конечно. Я мигом сняла комнату, живу теперь с порядочной девушкой.

Том немного опешил. Его отец был помешан на автомобилях, теперь у него был «линкольн» восьмого выпуска. Мать все еще ездила в небольшом стареньком «мерседесе», отец подарил ей эту машину, когда Лауре исполнилось тридцать пять лет. Но отец — честный американец. Американец в нескольких поколениях, не чужак. Все заработал своим трудом.

— Эй, — спросил он вдруг, — ты все еще работаешь по вечерам?

— Да, пять дней в неделю. Сегодня я пропустила, чтобы пойти на собрание, сказалась больной.

— Не понимаю, как ты с этим справляешься, — озабоченно сказал он. Он побывал в грязном и шумном кафетерии с баром, где Робби, скользя между столиками, разносила подносы и убирала грязные тарелки, и почувствовал себя виноватым за то, что у него в кармане — деньги и кредитная карточка. Он предлагал дать или одолжить ей деньги, но она решительно отказывалась. Она была храброй и независимой. И он только мог повторять:

— Не понимаю, как ты с этим справляешься.

Она слегка передернула плечами; этот жест показался ему очаровательным.

— У меня много сил и энергии, я могу спать совсем немного, а учусь быстро и успешно. Просто мне повезло, что у меня такие способности.

— Но как случилось, что ты еще сверх того активно занялась политикой? — с любопытством спросил Том. — Это в традициях твоей семьи?

— О, вовсе нет. Я прочитала несколько книг по расовому вопросу, заинтересовалась этими проблемами и решила ими заниматься. Потом примкнула к движению Джима Джонсона. Мои родители не дали мне ничего. Отец мой — из Новой Зеландии, не знаю, почему он приехал в Америку, не знаю, почему женился на моей матери — ну, она была красавица, разве что поэтому. Красива и глупа. Совершенная дура, уж можешь мне поверить. Отец-то был неглуп. Работал учителем. Слава Богу, я унаследовала его мозги и ее красоту. Он не поладил с матерью и вернулся в Новую Зеландию. Мне не посылал ни цента, только открытки к Рождеству. Мне помогала немножко бабушка, но она сама была бедна и еле перебивалась.

— А твоя мать?

— Уехала с каким-то мужчиной в Чикаго. Потом он ее, должно быть, бросил. Кажется, она работает в кафетерии. А мой брат нигде и месяца не проработал. Совершенный дурак, да еще наркоман к тому же. А я решила изучать химию, займусь исследовательской работой. У меня выйдет, я своего добьюсь!

Том молчал. Какой ужасный мир, какую отважную битву ведет эта маленькая гордая девушка. Он вспомнил свой дом: книги, мама играет на пианино, ее золотистые волосы сияют в свете лампы. Отец читает газету. Мир и покой. Мама в кресле с книгой, Тимми в нише библиотеки за столиком делает свои домашние задания.

Робби словно откликнулась на его мысли.

— У тебя-то чудесная семья.

— Да.

— Вот только твой братишка… Бедный мальчик. Он долго не проживет.

— Откуда ты знаешь? — Он ни с кем не мог говорить об этом, даже с Робби, — ком подкатывал к горлу.

— Ты говорил мне, что у него цистофиброз, и я решила прочитать в библиотеке. Чтобы получить представление.

— Стало быть, ты знаешь. Такой чудесный парнишка! — гневно воскликнул он. — За что ему такая судьба? Добрый, умница, даже политикой интересуется — в одиннадцать-то лет!

— Да-а?

— Ну, конечно, он еще мал. Хотя я пробовал уже направить его, хотел повесить в его комнате портрет Джима Джонсона. Мама не разрешила.