— Она — за Маккензи?

— Да. Мама у меня чудесная, но о политике я с ней говорить не могу. Отец — другое дело. Он — за Джонсона, но активно политикой не занимается.

— Но не возражает, чтобы ты занимался?

— О, он меня во всем одобряет. Никаких разногласий. Но сам он не может отдаться политике, все время занят болезнью брата, и… А в молодости он был знаменитым полузащитником в студенческой футбольной команде. Посмотрела бы ты на фотографии.

— Ты любишь своих родителей, Том Райс, ты хороший парень!

— Ого, увидишь, как я хорош, — засмеялся он, устав от разговоров о семье и думая о том, сразу ли они окажутся в постели, когда доберутся до ее дома. Она обычно была не прочь, но, разговорившись на волнующие ее темы, Не всегда могла сразу переключиться. Но сегодня она улыбнулась его реплике и погладила его руку. Разговор о политике иссяк, они мчались все дальше от центра в пригород с бедными домишками. Он затормозил; в старом викторианском особнячке светилось одно окно, — подруга Роберты, уходя, оставила по ее просьбе свет.

Две кровати, два письменных столика, стулья в оконной нише заполняли маленькую комнату. На подушках — мягкие игрушки, медвежата и зайчики. На стене — огромный, вдвое больше, чем в комнате Тома, портрет Джима Джонсона. Комната пахла чистотой, — Том, выросший в доме Пайге, мог это оценить безошибочно. Роберта подтвердила его мысль.

— Я сменила белье, когда узнала, что ты приедешь, — сказала она. — Обычно я меняю по средам, И купила саше с ароматом сирени, положила под простыни!

Он счастливо улыбнулся.

— В одной постели! Наконец-то!

Они нетерпеливо скинули с себя одежду и, в запахах сирени и разгоряченной кожи, их тела задвигались в волшебном ритме страсти. Первое свершение было быстрым, нетерпеливым; потом они лежали, блаженно расслабясь, в ожидании, пока нахлынет новая волна. И волны страсти накатывали одна за другой, тела сплетались в неистовом порыве, желание загоралось снова и снова.

Поздней ночью на улице было так тихо, что они слышали шелест ветра в деревьях. Робби встала и потушила лампу, но от лунного света в комнате стало еще светлее. Они лежали на тесной кровати и, нежно обнявшись, шептались, хотя услышать их никто не мог.

— Я хотел бы никогда не уходить отсюда, — шептал Том.

— Жадный! Но завтра еще можешь побыть.

— У меня на той неделе два экзамена. Надо проштудировать пару учебников.

— А ты принеси сюда книги. Мне остался один экзамен, но сначала я должна написать передовую для «Независимого голоса». Мы выпускаем последний номер перед летними каникулами, потом возобновим в сентябре. Вот еще чем хороша моя новая комната, кроме того, что она дешевле: соседка — моя единомышленница, и я могу писать статью, разложив «Майн Кампф» на столе.

— А ты читала «Майн Кампф»?

— И даже по-немецки!

— За два года изучила язык! Вот молодчина! Какая ты способная!

— Да, мне легко даются языки. Я слышала, что все цитируют книги о Гитлере, и никто, видимо, не читал его самого. Ну, я и решила попробовать. Какой изумительный человек! Мир пошел бы иным путем, если бы он победил. А сколько лжи о нем наплели. Шесть миллионов погибших в газовых камерах! Бред! Я непременно процитирую «Майн Кампф» в свой передовой.

— Вот как, — отозвался Том.

— А знаешь, как мы боремся с радикалами, всеми этими противниками дискриминации и поборниками прав негров? Мы им на еврейские праздники подсовываем под дверь анонимные письма, это их до бешенства доводит. — Она захихикала. — Знаешь, мы и феминисткам такие письма посылаем. Уж эти еще больше заслуживают, чтобы их взгрели, все они — лесбиянки. — Робби захохотала так, что затряслась кровать. Потом она посерьезнела. — Да, с этими подонками надо бороться, пока они не набрали сил. Я в политике с пятнадцати лет, а у тебя это что-то затянулось. Поразмысли-ка об этом.

— Да я готов участвовать в движении. Просто дома у нас мало ею занимались. Мама — музыкантша, папа — бизнесмен. Но папа за нас, я уверен. Я вас познакомлю. Он добрый, хороший человек, и энергичный — будет полезен делу, вот увидишь.

Робби потянулась к Тому и, целуя его шею, нежно прошептала:

— Ты такой милый, Том. Я от тебя просто без ума. Как я проживу без тебя лето?

— Э-э, да что ты? Да я буду навещать тебя, непременно. Я начну помогать отцу в бизнесе, но он меня будет отпускать, как только я попрошу. Где твой книжный магазин, в котором ты будешь работать?

— Не больше часа езды. По Девятой дороге, потом на восток три мили, и ты на месте. Я тебе план нарисую. У меня там будет комната какая-нибудь, но отдельная! Представляешь? Совсем отдельная.

— Ну, что ж, это будет для нас великолепное лето, — сказал Том. — А теперь, может быть, поспим?

— Пора, пожалуй! — засмеялась Робби. — Мы славно потрудились.

Они лежали, тесно прижавшись один к другому, и Том, уже в полудремоте, вспоминал:

— Какой чудесный день! Утром я блестяще сдал экзамен по астрономии, потом это изумительное собрание в Гражданском центре, потом — ночь утех с Робби… — А завтра — дома! Снова дома, и вкусная еда, приготовленная матерью — бифштекс и шоколадный торт. Работа с отцом, прогулки и плавание с Тимми… Дом, милый дом…

Процессия двигалась по широкому бульвару в центре города, четко отбивая шаг, поднимая руки в фашистском приветствии. Для охраны порядка процессию по сторонам сопровождали отряды полицейских на мотоциклах, а сзади — полицейские машины с мигалками. Подростки, старики и женщины, из любопытства ли, или в знак поддержки следовали за процессией, — день был будний, и мужчины были на работе. Наконец они дошли до места и окружили кольцом памятник в центре города.

Лаура попала сюда случайно. Она хотела пройти бульваром, после того как сделала все необходимые покупки в магазинах, но толпа увлекла ее. Люди, поджидавшие процессию, взобрались на пьедестал памятника Неизвестному солдату. Они размахивали американскими флагами и яркими брошюрами, выкрикивали лозунги:

— Только американцы! Только белые! Власть — американцам!

Лаура почувствовала дрожь отвращения. Эта сцена была оскорбительна для флага Америки, для мемориала герою войны, у подножья которого лежал лавровый венок.

— Дикие, обезумевшие люди! — возмутилась она. — Мой отец пал за Родину, но не за это же он сражался! — воскликнула Лаура.

Женщина, стоявшая рядом с ней, сочувственно кивнула:

— Крикливые подонки!

— Кто они такие? — спросила Лаура.

— Национальный съезд правых партий. Вплоть до самых оголтелых — крестоносцев и гвардейцев. У меня дядя служит в полиции, он рассказал, что съехалось до семисот человек — собрались в мотеле и отправились процессией через город. Полиция ожидает беспорядков.

Процессия торжественным шагом двигалась вокруг памятника, скандируя:

— Власти! Власти! Мы ее завоюем!

Множество голосов слилось в грозном хоре, а вскинутые вверх в гитлеровском приветствии руки напомнили Лауре фильмы о нацистской Германии. По спине ее пробежал холодок.

Какой-то невысокий седой человек начал речь, но его голос был заглушен криками юношей, окруживших памятник. Нельзя было даже понять, кричали ли они в поддержку ему или чтобы заглушить его:

— Бу! Бу! Бу!

— Замолчите! — закричали другие. — Замолчите, подонки!

Началась драка, толпа попятилась и сжала невольных наблюдателей, люди кричали, пытались вырваться из круга.

— Мадам, идите за мной, — какой-то мужчина попытался вывести Лауру из толпы, но скоро она от него отстала.

Сквозь облака пробивалось бледное солнце; воздух был насыщен запахами скученных человеческих тел. Завывали полицейские сирены; люди пытались выбраться из толпы, на лицах страх. Толпа несла Лауру, давно потерявшую из виду своего доброго вожатого; может быть, ему и самому не удалось выбраться.

Толпа обезумела, появились, люди, которые рвались к центру круга, где шла схватка, яростно отпихивая тех, кто хотел вырваться.