— Тише, тише, а то тебя услышат.

— Ты где будешь завтра?

— Мы увидимся в понедельник вечером, как и договаривались: заезжай в любое время, можешь прямо с работы, теперь-то ничего скрывать не надо.

— Я спрашиваю у тебя: ответь мне, что ты сказала Кенди?

— Нет, это тебе придется спросить у Кенди.

— Но если ты ничего не сказала, тогда…

— Правильно, тогда ты сам вляпаешься.

— Ди!

— В понедельник.

— Не дави на меня, я не собираюсь идти у тебя на поводу.

— Дело твое. В общем, я буду дома — если, конечно, вдруг не придется уехать. — Она повесила трубку.

— Если он позвонит снова, скажи, что ты меня знать не знаешь, и сегодня меня тут вообще не было, хорошо?

— Не вопрос, — ответила Силия.

Она вернулась домой. Фергал объяснял, что однажды в жизни обязательно наступает такой момент, когда нельзя больше притворяться и надо все назвать своими именами.

— Господи Иисусе, Иосиф и Мария! — воскликнула Ди с восхищением. — Фергал, в тебе погиб философ!

— Ты выпила с Силией Райан?

— Мамочка, милая, я выпила два больших бокала брэнди, — сказала Ди.

— И сколько это стоило? — Фергал экономил, поскольку копил деньги на покупку дома, и его интересовало, почем нынче такое удовольствие.

— Не знаю. Кстати, денег я отдала только за один маленький. — В ее глазах вдруг заблестели слезы.

— Ди, давай пойдем прогуляемся, пусть они тут наговорятся всласть, — Доктор Берк взял в руки терновую трость.

Они шли молча. Вдоль по улице, минуя магазинчик, где продавалась жареная картошка, через мост и до развилки дороги.

Лишь на обратном пути молчание было нарушено.

— Папа, все образуется, — сказала она.

— Само собой, образуется — ты ведь умница, скоро станешь нотариусом, и в районном суде все будут дрожать перед тобой от страха и ужаса.

— Может быть.

— Конечно, будут, а все остальное уладится.

— Как, ты о нем знаешь? — она искренне удивилась.

— Доченька, мы в Ирландии живем. Я врач, и он, с позволения сказать, врач — таких знаменитых специалистов уж и не знаю, как величать.

— И кто тебе сказал?

— Один знакомый увидел вас и решил, что надо мне сообщить — это было, кажется, очень давно.

— Теперь все кончено.

— Может быть, до поры до времени…

— Нет, точно. Сегодня все решилось.

— Почему так вдруг?

— Он лгун, вот и все. И ей врал, и мне. Зачем люди так поступают?

— Людям кажется, что они что-то в жизни упускают; они хотят всего и сразу, а нормы общества нас ограничивают, поэтому приходится врать. Но поначалу необходимость держать все в тайне, как это ни странно, даже сближает и подливает масла в огонь.

— Вижу, ты знаешь, о чем говоришь. Но все-таки, ты сам на это не способен.

— Почему нет? Способен, и я даже поступал, как твой приятель.

— Папа. Неужели ты… не верю.

— Это, конечно, давным-давно было — тогда ты едва ходить научилась.

— А мама знала?

— Вряд ли. Надеюсь, что нет. Во всяком случае, за все эти годы она не проговорилась.

— А что стало с девушкой?

— Теперь у нее все хорошо. Довольно долго я был ей противен, и это самое печальное. Если бы она чуточку постаралась понять. Хотя бы самую малость.

— Это с какой такой стати? — Ди кипела от возмущения.

— Хотя бы потому, что она была молода и хороша собой, как ты, и впереди у нее была вся жизнь; а я добился своего, что было приятно — но немного… однообразно, что ли.

— Значит, ей надо было по-дружески пожать тебе руку и сказать: «Без обид, старина Джонни Берк, ты будешь вечно жить в моем сердце», — съязвила Ди.

— Ну да, вроде того, — рассмеялся отец.

— А может и правда, так и надо было сделать. — Ди по-дружески взяла отца за руку. — Потому что ты гораздо лучше, чем этот Сэм Барри, ему до тебя — как до Луны. Я пропекла бы его на медленном огне — по-моему, так ему и надо.

— Пропекай, пожалуйста, — добродушно отозвался отец. — Ты раньше меня никогда не слушала, и теперь с чего бы вдруг стала слушать.

Ди села у окна своей комнаты и выглянула в город. Ей показалось, что Нэнси Моррис сидит на стене возле магазина, где продают жареную картошку. Наверное, померещилось, решила она. Чтобы Нэнси заплатила за целую порцию жареной картошки… нет, это просто смешно.

Мики всегда говорил, что девушки у них в банке лучше всех на свете. Парни тоже ничего, но их заботит, в основном, только собственная карьера, и у них нет времени на разговоры. А один прыткий юнец, который еще до тридцати явно станет каким-нибудь большим начальником, счел своим долгом сообщить Мики, что если он воздержится от сомнительных шуток, все будут ему очень признательны, поскольку дам смущает его чувство юмора. Мики так растерялся, что молчал целый день. Он до того притих, что одна милая девушка Анна Келли — сердце у нее просто золотое, — обеспокоилась, хорошо ли он себя чувствует. Он передал ей, что сказал тот прыткий юнец, и Анна Келли объяснила, что банк — это строгое, солидное заведение, и быть может, юнец отчасти прав: шутки допустимы в кругу друзей — но в банке, помилуйте — никто не рассмеется, хоть целый год их щекочи.

Вот тогда он понял, что к чему, и в стенах банка анекдотов уже не рассказывал. На улице — то другое дело: там нейтральная территория, и можно болтать что угодно. А еще он рассказывал девушкам про свою семью, которая живет в Ратдуне — то есть, на самом деле, про детей Билли и Мэри. Рыжие конопатые близнецы, Грета с двумя тугими косичками и малыш — упитанный карапуз, чей смех слышен на милю кругом. Мики говорил Анне Келли, что летом, когда по вечерам долго не темнеет, близнецам, бывает, разрешают подольше не ложиться спать, и они садятся у окна и ждут, когда на улицу вывернет «Лилобус» и оттуда выйдет дядя Мики. Они собирают марки и значки — любые, самые разные; все девушки в банке знают об этом, и дядя никогда не приезжает домой с пустыми руками.

Все остальные швейцары, в отличие от него, были городские, они родились и выросли в Дублине. Над ним смеялись и шутили: интересно, как он получил работу? Надо провести расследование. Но все равно, ребята они отличные, и Мики с утра до вечера болтал с ними от души — стоя на дежурстве у дверей, или передвигая на тележках огромные ящики с деньгами. Им также поручали доставлять по разным адресам письма и документы. Многих клиентов они знали лично, и те им даже дарили на Рождество неплохие подарки.

«Лилобус» оказался для Мики просто подарком судьбы. Старик отец стал совсем плох, и на плечи Билли и Мэри легло столько забот, что им было бы трудно управиться в одиночку. Если бы не Том Фицджеральд, добираться домой пришлось бы очень долго — а так тебя довозят до самого порога. Шутка ли, в битком набитом вагоне ехать до города — поскольку в пятницу вечером, скорей всего, и присесть не удастся, — а оттуда еще на попутке семнадцать миль до дома. На дорогу ушел бы весь день и весь вечер, и под конец не осталось бы никаких сил.

Старик отец иногда ему радовался, но бывало, не то, что сына — себя не узнавал. Мики настоял на том, что пока он дома, сам будет кормить отца с ложечки и причесывать спутанные волосы. Он включал пластинки с маршами, которые нравились отцу, и кидал грязную одежду в большие чаны с раствором хлорки на заднем дворе. Мэри — жена Билли, просто святая какая-то — говорила, что надо всего лишь представить, что это детские подгузники: сперва окунуть в дезинфицирующий раствор, вылить, потом в чан с водой, вылить, а потом постирать — вот и все. Какое счастье, что у них есть просторный задний двор, и колонка, канализация и все прочее. А как бы они мучились, если бы жили, например, в городской квартире.

Кроме того, два раза в неделю к ним приходит медсестра, которая очень хорошо ухаживает за стариком. Как-то она даже сказала Мики, что необязательно приезжать на все выходные, он и так исполняет свой сыновний долг. Но Мики возразил, что ему совесть не позволит все взвалить на плечи Билли и Мэри. «Они-то дом унаследуют, а вам что достанется?» — спросила медсестра. Мики ответил, что это неважно. Все равно здорово хоть иногда возвращаться в свой родной дом.