Газанфер, отыскав для привала очаровательную ложбинку в тени, предусмотрительно расстелил прихваченные с собой ковры, бросил поверх несколько подушек, а между ними расставил завернутые в виноградные листья кушанья: нарезанные ломтиками огурцы в соленом оливковом масле, щедро сдобренные виноградным уксусом и посыпанные сладким базиликом и перцем; еще не успевшие остыть, будто только что выпеченные лепешки, такие горячие, что на них еще вздувались черные пузыри; медовый йогурт и даже свежие персики на десерт. Но было так жарко, что есть не хотелось совсем. Поэтому Сафия больше налегала на гранатовый шербет с лимонным соком, хорошо утолявший жажду. Сколько она ни пила, он все оставался ледяным. Внутри сосуда до сих пор позвякивали кусочки льда. Как Газанфер умудрился в такую жару сохранить напиток холодным? Впрочем, ее это не касалось.
То, что еды здесь было слишком много для них двоих, почему-то смущало ее. Тончайшая ткань вуали до сих пор противно липла к влажному от пота лицу, но Сафия знала, что после краткого отдыха ей уже не придется вернуться обратно в душные носилки. Слава тебе, Господи, Магнезия с ее сотнями любопытных глаз и безостановочно болтающими языками осталась далеко позади. Дальше они поедут верхом. Мурад самолично отправился осмотреть приготовленных для них лошадей, а спустя какое-то время прислал к ней Газанфера сказать, чтобы она не ждала его и поела одна. Мол, принца задержали офицеры — пригласили разделить с ними трапезу, а у Мурада не хватило духу им отказать.
Время от времени из-за глыб известняка, где они устроили себе место для привала, до нее доносились взрывы раскатистого мужского хохота. Сафия по привычке навострила уши, стараясь разобрать, что же вызвало столь бурный взрыв веселья. Почему-то это казалось ей очень важным, и она вдруг поймала себя на том, что хочет узнать это ничуть не меньше, чем вернуться назад, в Константинополь, где билось сердце могучей империи.
Но чем больше она сидела в укромном местечке, которое отыскал для нее Газанфер, тем сильнее завораживала Сафию панорама, открывавшаяся ее взгляду. Под конец она забыла обо всем. Вначале Сафие казалось, что Газанфер усадил ее здесь просто потому, что это было единственное место, где еще оставалась тень. Но теперь ей пришло в голову, что это не так. Чтобы полюбоваться чередой облаков над гладью Средиземного моря, ей приходилось так выворачивать голову, что она рисковала свернуть себе шею. И вдобавок Сафию безумно бесило, что она сидит так далеко от Мурада и его офицеров.
Но не успела она разозлиться по-настоящему, как Газанфер положил ей на колени букет цветов, которые он отыскал непонятно где. Большая часть из них были астры — бледно-лиловые, покрытые пылью, иссушенные жарой; их чахлые головки, казалось, едва удерживаются на тонких стебельках. И вдруг Сафия заметила, что с того места, где она сидит, открывается восхитительный вид на маленький тенистый грот неподалеку. Вход в него был сбоку, под обрывом, наверное, поэтому Сафия не сразу его заметила. Крохотный водопад, весело журча, сбегал вниз по дну расселины, и прозрачная струйка воды казалась такой же бледной и тонкой, как иссушенные зноем цветы.
А внутри грота стояла белоснежная каменная глыба, очертаниями напоминавшая фигуру обнаженной женщины.
Сафия передвинулась поближе к краю ковра. Потом вернулась на прежнее место. Но независимо от того, под каким углом девушка смотрела на камень, у нее все больше создавалось впечатление, что перед ней настоящая женщина. Волосы таинственной незнакомки разметались по плечам, руки были тесно прижаты к груди, будто она горько и безнадежно молила о чем-то. А водопад, вырываясь из скалы прямо над ней, образовывал нечто вроде сверкающего нимба вокруг головы женщины. По ее окаменевшим щекам, казалось, текли слезы. Это было поистине ошеломляюще! У Сафии мурашки поползли по коже — от этой безмолвной каменной фигуры даже на расстоянии веяло скорбью.
Рука и резец мастера лишь слегка коснулись ее, словно мастер чувствовал, что не в силах добавить что-либо к совершенству, созданному природой. Чудесное древнее произведение искусства было много старше тех римских и греческих статуй, которыми Сафия любовалась совсем недавно, и, конечно, грубее их. Но, как ни странно, дикая, даже варварская красота ее ничего не потеряла от этого. Индивидуальные черты, красота, присущие какой-то определенной женщине, что свойственно классическим статуям, здесь почти отсутствовали, уступив место ощущению скорби, столь знакомой любой женщине. Сафие вдруг показалось, что перед ней сама мать-земля во всей своей первозданной наготе.
— Скорбящая Ниоба, — прошептал Газанфер. — Ниоба в слезах.
В первую минуту Сафие и в голову не пришло потребовать у евнуха объяснений, как раньше не приходило в голову поинтересоваться, каким образом ему удавалось узнать то, чего еще не знал никто, или как он ухитрялся сделать так, что шербет в течение многих часов остается ледяным. До сих пор ей гораздо чаще приходилось самой объяснять что-то, чем требовать объяснений от других. Но чем дольше она сидела, любуясь каменным изваянием женщины, тем сильнее становилась ее уверенность, что евнух не случайно выбрал для нее именно это место. И тем труднее ей становилось оставаться невозмутимой.
Похоже, Сафия была не единственной, заметившей красоту этого места. Вереница местных женщин тоненьким, но непрерывным ручейком текла к пещере, где находилось святилище древней богини.
— Греки? — Это было первое, что пришло ей в голову.
Белоснежный тюрбан, похожий на сахарную голову, безмолвно качнулся в ответ.
Острый укол разочарования, который она ощутила при этих словах, удивил ее саму. Она почти не сомневалась, каков будет его ответ: большинство крестьян в здешних местах до сих пор придерживались старой веры. И вот теперь ее подозрения подтвердились. Стало быть, ей даже нельзя будет спуститься туда, чтобы поболтать с женщинами. Хотя греки-мужчины знали турецкий язык достаточно хорошо, чтобы чувствовать себя на равных с турками, однако их женщины до сих пор почти поголовно говорили только на языке своих предков. Раньше Сафия никогда не жалела, что не знает греческого. Конечно, ей часто случалось видеть, как гречанки, устроившись на балконе или на плоской крыше дома, ловким движением кидают вниз веретено, чтобы потуже натянуть нитку — так рыбак закидывает удочку в реку. Или — в основном старухи — часами сидят на крыльце, вяжут толстые носки из грубой шерсти, проворно орудуя сразу пятью изогнутыми, как рыболовный крючок, спицами и приглядывая за стайкой черноглазых ребятишек, которые крутятся тут же возле ног.
Гречанки не были обязаны вести столь же строго уединенный образ жизни, как это предписывалось мусульманским женщинам, но Сафия никогда особо не завидовала им. Да и чему тут было завидовать: все они по большей части были почти что нищие, так что вряд ли кому-то могло прийти в голову покуситься на них. И уж конечно, ни одну из них никогда не несли в паланкине под охраной целого взвода янычар!
И вот теперь, жадно разглядывая древнее святилище в горах, Сафия вдруг почувствовала, что отдала бы многое, лишь бы только чуть-чуть поболтать с этими женщинами.
Несмотря на то что некоторые из них были одеты в полосатые, белые в темно-синюю или красную полоску юбки, как это принято у гречанок, Сафия поняла, что большинство этих женщин вдовы. Сбившись в кучку, они напоминали зловещую стаю ворон — все, что было на них надето, вплоть до чулок и нижнего белья, даже носовые платки, которые по обычаю отсылают к красильщику в день похорон, было черного цвета.
«Но что у меня может быть общего со всеми этими женщинами, к которым жизнь обернулась своей черной стороной?! — примерно так обычно рассуждала Сафия, заметив какую-нибудь вдову. — Ведь их жизнь, так или иначе, уже кончена».
И вот сейчас впервые она вдруг разглядела в них женщин — возможно потому, что не все в этой скорбной процессии оказались старухами. Только теперь Сафия вдруг со всей очевидностью поняла то, что прежде почему-то никогда не приходило ей в голову: любая женщина, даже совсем еще юная и очаровательная, может прогневить небеса. И тогда они — да сохранит нас святая Агнесса от такого несчастья! — обрушат на нее свой карающий гнев. И та, что вчера еще смеялась от счастья, сегодня, закутавшись в черные одежды, в угрюмом молчании побредет в горы, чтобы там, среди отрогов, в одиночестве выплакать свое горе.