За лесом вздымался к небу страшный полыхающий огонь. Лутра застыл на месте: что-то не то, слишком много света.

Мельник шел быстрым шагом и заметил кравшихся за ним собак, когда был уже далеко от дома. Он остановился и, подумав немного, махнул рукой.

—Вас-то никто не звал.

Собаки сели и скромно, преданно завиляли хвостами, ведь в голосе человека не прозвучало ни приказа следовать за ним, ни приказа вернуться назад.

—Ну, ладно, раз уж увязались за мной, то марш. «Марш» — это уже другое дело! Они тут же поняли

хозяина. Знакомое слово для собаки значит больше, чем для солдата — отпускное свидетельство, снабженное печатью. Они вскочили и помчались вперед, теперь уже сопровождая хозяина с полным правом. Иногда они останавливались, прислушиваясь к потрескиванию камыша в отдалении; чтобы немного приободриться, оглядывались назад, — ведь что и говорить, огня они боялись. Пылали уже все заросли камыша, а среди них виднелись большие темные пятна: там стояла вода или путь огню преградили густые кусты сырого ракитника. В полыхавшем на небе сиянии жалобно кричали дикие утки, и время от времени, когда пламя лизало их шпоры, верещали фазаны. То один, то другой опаленный заяц мчался к полю. А вот у Карака шуба осталась в целости и невредимости. Как только донеслось шипение огня, он тут же задал стрекача, хотя это и не входило в его планы. Морда лиса была изукрашена кошачьими когтями и зубами, ранки, царапины вспухли от укусов пчел, а один глаз затек. Лиса слегка знобило. Но это не помешало бы ему уснуть: ведь он всегда готов был поесть и поспать. Он еще не доел кошку, но запах дыма и шипение огня обратили его в бегство. Огонь трещал все громче, словно через камыши гнали стадо. Но это лис слышал уже сидя в лесу; он с удовольствием зализал бы свои раны, но не мог достать языком до носа. За мельником и собаками он следил с безопасного расстояния, потом свернулся клубком и, уткнувшись в шерсть носом, притворился спящим.

Из деревни прибежало несколько человек, у которых

прошлогодний камыш лежал еще ворохами, не убранный; они возмущались, но не в силах были помочь беде. У кого сгорело, у кого нет, они узнали бы и утром.

Наверху, на плотине, стоял егерь, ожидая, не прилетит ли с пожара какая-нибудь птица, и ругал собак:

— Не знаю, дядюшка Калман, зачем вы привели с собой этих кабысдохов.

— Когда я увидел, что они увязались за мной, уже поздно было гнать их обратно. Но они вовсе не кабысдохи.

— Это я просто так скаэанул, — смягчился егерь. — Ведь в таком переполохе, быть может, удастся пристрелить какую-нибудь дичь.

— Тогда мы уйдем отсюда. Ко мне, — приказал мельник собакам, и они, спустившись с плотины, улеглись на берегу. — Ну, видишь, они совсем не глупые. Не помешают тебе охотиться… Лесу не грозит беда?

—Ветра нет, да и лес не густой. Ну, теперь лежать! Миклош поднял ружье и выстрелил. Донесся шорох, и на землю шлепнулась дикая утка.

—Лежать! — гаркнул мельник на вскочивших было собак. — Зря я вас только что похвалил.

Обе собаки, поджав хвосты, поплелись назад, виновато поглядывая на хозяина:

— Мы думали, можно… Так громко бахнуло это… как его…

— Молодец, Миклош!

— Тс-с… — и ружье снова поднялось, но потом опустилось. — Больно далеко они… — указал егерь рукой на утиную стаю, проносившуюся вдали в облаке пепла.

Потом снова раздался выстрел, и опять зашуршала падающая утка.

Миклош подобрал уток и положил их перед мельником.

—Отнесите их домой, дядюшка Калман. Передайте от меня Эсти.

Мельник задумался. Эсти восемнадцать лет, а Миклошу, верно, двадцать пять. Жалование у него небольшое, но человек он порядочный…

— Что ж, спасибо. Позову тебя, когда их жарить будем.

— Идите домой, дядюшка Калман. Нечего тут ждать. Ветра нет, что должно было сгореть, уже сгорело. Я все равно еще тут задержусь. Случись какое несчастье, я выстрелю два раза. Так я договорился в деревне. Но, думаю, ничего не случится.

В зарослях камыша уже лишь кое-где вспыхивало пламя, но тем больше дымились сырые кочки. Огонь, подымавшийся прежде к небу, уже притаился в земле, и снова засияла плутоватая физиономия луны, точно говоря:

— Огонек, хочешь со мной побороться?

Огонь не отвечал, шипел, метался, задыхаясь; пытался пробиться к кустам, но они были сырые, и наконец он совсем потух. Маленькие купы ракитника стояли плотной стеной. Крайние кусты слегка опалились, но в гущу их огонь не проник, и там прятались испуганные самки фазанов и несколько окончательно струсивших зайцев.

В это время Карак, верно, в двадцатый раз проснувшись, заволновался: в нос ему забился тяжелый запах дыма, от которого он тщетно пытался избавиться.

—Еще кто-то явился на мое горе.

Когда мельник с двумя собаками прошел мимо, по дороге домой, Карак совсем не испугался. В лесу стелилась по земле густая тьма, но кроны деревьев еще утопали в лунном сиянии, и бегающие по плотине собаки даже не подозревали о том, что два раскосых лисьих глаза следят за каждым их движением. Они рысцой неслись домой, но, вбежав во двор, стали с ворчанием принюхиваться, и мельник остановился пораженный: над птичником кружились в лунном свете белые утиные перья.

— Да что же это такое?

— Мари, Мари, ты спишь? — постучал он в окно.

— Ну, что там, спросил ты, почем яйца?

— Лучше ты скажи, закрыли вы птичник?

— Кирпичом дверцу прижали.

—Ну, тогда выйди, посмотри, сколько живых осталось. К счастью, Лутра был не расположен совершать массовое убийство; лишь одну утку схватил он за шею, и так как она тут же протянула ноги, он, вытащив ее из птичника, сразу же принялся терзать, желая поскорей полакомиться утятиной. Но затем, вдруг услышав какой-то шум, схватил покойницу и исчез в тени прибрежных кустов.

— … восемнадцать, девятнадцать… Посвети-ка лучше сюда! Двадцать, двадцать одна. Одну унесла лисица, чтоб ее огонь спалил! Ну и задам я Миклошу, совсем зверье распустил…

— Не может же Миклош всех лис выследить!

Это сказала Эстер, незамужняя дочка мельника; она и держала лампу.

«Эге, вот как обстоит дело», — подумал мельник.

Утки от непривычно яркого света испуганно мигали и жались к стене, — окруженные тремя людьми и двумя собаками, они не знали, куда деваться.

—Что случилось, то случилось, — сказал мельник и показал Эстер двух диких уток. — Вместо одной вот две. Миклош тебе посылает. Я обещал ему сказать, когда мы их жарить будем. Хорошие, жирные.

Наступило молчание. Девушка держала лампу так, что лицо ее оставалось в тени; мельничиха, подперев левой рукой голову, как бы взвешивала достоинства егеря.

— Ну, раз жирные, может, в воскресенье, — со вздохом проговорила она.

— Как хотите, — очень серьезно сказал мельник, и все трое почувствовали, что жизнь молодых выходит на прямую дорогу; лишь Миклош ничего не чувствовал, хотя в этот миг в какой-то мере решалась его судьба.

Мельничиха громко чихнула.

—… и одну из наших уток мы к воскресенью зарежем. Так окончательно решилась судьба Миклоша, ведь не только выдра, но и егерь любил утятину.

Над рекой стоял туман, и в тумане плыла домой толстобрюхая выдра. Это был Лутра, набивший уткой живот. Он съел ее, конечно, не целиком, но оставил немногое — лапы, крылья, — самые незавидные куски. Под конец, насытившись, он жевал лениво и, оглядывая место своей пирушки, думал, что некоторое время сюда лучше не приходить. Разбросанные перья были видны издалека, а его инстинктивно беспокоило все непривычное, будь то звук или какой-нибудь знак. Берег в том месте был каменистый, отпечатков его лап там не осталось, но он ведь не подозревал, что остатки утки, эти следы убийства, увеличат список преступлений лиса Карака, который в данном случае не был виноват и вдобавок страдал, мучась от боли, не зная, что предпринять, не решаясь идти домой, в дымящиеся камыши. Лутра обо всем этом понятия не имел. Умиротворенный, сытый, плыл он домой, навострив глаза и уши, — ведь только тяжело больной упустил бы он случай поохотиться. А Лутра был здоров: вода уже промыла рану, нанесенную цаплей. И потому, когда он почуял возле другого берега какое-то шевеление, хвост, эта прекрасная лопасть весла, сразу туда его и направил. Нельзя сказать, чтобы он что-нибудь видел или слышал, но он чувствовал, что на дамбе шевелится что-то съедобное. И Лутра, как всегда, не ошибся. Там карпы готовили себе зимние квартиры. Ведь от холодной воды у них стынет кровь, пропадает аппетит, погибают ползающие, колышащиеся, едва видимые глазом маленькие животные, которыми преимущественно питаются карпы, поэтому рыбы эти готовились к зимней спячке. Дно в этом месте было илистое, с ямами. Ямка — постель, а ил — подушка и одеяло. Как только вода в реке остывает, дыхание и сердцебиение у карпов замедляются, и эта замедленная жизнь не требует ни движения, ни питания. Собравшись вместе, карпы ложатся и ждут зимы; едят уже редко и понемногу. Жабры у них едва шевелятся, рот, чтобы всосать из воды кислород, открывается лишь изредка, ведь пищи они почти не переваривают и в крови их нет шлаков, которые надо сжигать при помощи кислорода. Короче говоря, жизнь карпов в замедленном темпе скорей похожа на смерть. Но когда весной вода в реке согревается, согревается и их кровь; они чувствуют голод, начинают плавать, искать пищу, малюсеньких животных, которые при наступлении весны пробуждаются к жизни и миллиардами предлагают себя рыбам.